Мне нравилось узнавать его повадки, привычки, гастрономические предпочтения. Так, весной по выходу из берлоги он отыскивает на пригреве проснувшиеся муравейники, и охотно поедает муравьёв вместе с личинками и яйцами. В это же время в гнилых, лежащих на земле брёвнах или под корой старых трухлявых пней, выискивает мясистых личинок жуков — вредителей. С появлением растительности, медведь становится травоядным, как корова. Очень любит черемшу. Затем наступает время таёжной ягоды, затем — кедровых орехов. Не брезгует он и полёвкой, если та случайно подвернётся. А ещё меня удивило то, что летом он караулил молодых, не умеющих толком летать, рябчиков. Устраивал охоту на них.

Конечно, всё это наблюдать я мог до тех пор, пока косолапый сосед не ложился на зиму в берлогу. Правда примерно в это же время выпадал снег, и начинался пушной промысел, так что мне было уже не до наблюдений за медведем.

Совсем недалеко успел отойти я от медвежьих раскопок, как услышал сзади голоса. Вот это сюрприз! Никак не ожидал. Привык, что я один здесь хожу. И вот те здрасьте: гости явились, а может, хозяева? Я не оглядываюсь, но шаг нарочно замедляю. Жду, что догонят меня попутчики, и я узнаю: кто такие, откуда, часто ли здесь бывают? На этой дороге я впервые встречаю людей. С интересом прислушиваюсь, пытаюсь уловить разговор. Голоса мужские.

— Ну, ни хрена себе!.. Здоровый видать! — доносится до меня ломкий, судя по тембру, молодой голос.

— Ты это о чём? — слышу уже другой голос.

— Ну, как о чём, Серёга, ты что, не видишь? Медведь окопы рыл. Вона, куда земля летела! Это ж какая силища?!

— А ты с чего взял, что это медведь рыл? — ставит вопрос Серёга. По манере разговора, по его интонации, можно предположить, что он постарше своего напарника, что он человек серьёзный и знающий себе цену.

— Ну, а кто ещё? Если не медведь? — горячится молодой.

— Да мало ли кто? Зверья в тайге много? — рассудительно и толково возражает Серёга. — А медведю чего здесь рыться, возле самой дороги? Что ему делать больше нечего?

— Как, зачем рыться!? Он бурундучьи норы раскопал! — всё так же, горячась, объясняет напарник.

— Димон, ты бурундука видел когда — нибудь? — Он, в отличие от молодого напарника, не горячится, говорит спокойно и немного покровительственно, как старший товарищ. Я даже представляю, что он при этом снисходительно улыбается.

— Ну, ты вопросы задаёшь. А кто его не видел, бурундука? — немного обижено произносит Димон — теперь я знаю и его имя.

— А раз видел, то должен понимать: ему этого бурундука и на один зуб не хватит. И ради чего тогда он здесь столько наворотил? Ради бурундука, который ему — тьфу! Ни то, ни сё! А это ж сколько работы. Что ж он совсем дурак, по — твоему?!

— Да это дядя Вася говорит: мишка бурундучьи норы раскапывает, — оправдывается Димон.

— Дядя Вася… Дядя Вася… А сам — то, ты когда будешь соображать? Вон какой вымахал! Думать надо, чем всякие глупости повторять. Ну, ты понял, Димон?

— Да понял я, понял… — недовольно ворчит Димон.

— Что ты понял? Ну? — не отстаёт настырный Сергей.

— Думать надо! — на этот раз, бодрячком выпаливает Димон.

Я прислушиваюсь к разговору, едва шевелю ногами — всё жду, что меня догонят попутчики. Но они почему — то не спешат. Мало того, голоса их, вроде, как стали отдалятся. Я оборачиваюсь назад и вижу: двое с горбовиками на спине свернули с дороги влево и направились в тайгу. Вот оно что. Это не охотники — это ягодники. За черникой пришли. Здесь её много. Я вижу их в профиль. Поближе ко мне в просветах между деревьев мелькает крепко сбитый невысокого роста мужчина — по его уверенной походке, по его осанке, я решаю, что это Сергей. За ним маячит нескладная долговязая фигура: по моему разумению — это Димон. По обрывкам фраз, которые мне удаётся уловить, понимаю, что Сергей всё учит молодого напарника уму — разуму. Вскоре они оба пропадают в чаще леса. Пошли по своей надобности — брать ягоду.

Я тоже иду по своей дороге, по своей надобности, но случайно подслушанный разговор двух приятелей не даёт мне покоя. Видать, неожиданное для меня их появление на дороге, их спор: медведь, не медведь рылся? — всё это как — то взбудоражило меня, и в общем — то пустяшная история занимает мои мысли. Я думаю о самоуверенном Сергее, о бесхребетном, податливом Димоне, который, в угоду заносчивому напарнику, легко отрёкся от того, чему учил его в тайге, опытный таёжник дядя Вася. А учил он Димона правильно, толково. И те раскопки, что приятели видели и обсуждали, в самом деле — работа медведя. Именно он обычно разрывает нору бурундука, но не ради мелкой зверюшки, а ради его запасов. Правда, если ему попадётся хозяин этих запасов, то он и его съест, не побрезгует. В норе бурундука, в его кладовой припасено на зиму 3–4 килограмма отборных кедровых орехов. Это и привлекает медведя. И не только орехи — там много всего, чем может поживится косолапый. Очень трудолюбивый и запасливый зверёк бурундук. Не даром в Приангарье домовитых, хозяйственных мужиков называют бурундуками. Так что, правда — она за дядей Васей.

Конечно, от этой правды — что Сергею, что Димону ни жарко, ни холодно. У Сергея своя правда: он знает, что он самый умный. Димон же просто бесхарактерный — куда ветер подует, туда его и понесёт. Суровая правда жизни.

В какой — то момент философские размышления о Правде, о непростой судьбе её на земле нашей грешной меня покидают, и внимание моё занимает, болтающийся на верёвочке, манок. Он у меня привязан к верхней пуговице лесной куртки. Когда в нём нет надобности, манок покоится в нагрудном кармашке рядом с упомянутой пуговицей. Сейчас надобность в нём есть, рябчики возле дороги держатся. Я сую в рот свистульку и начинаю выводить рябчиковую песню. Пока ещё не распались выводки, молодые рябчики на мой свист откликаются, а то и подлетают. Но, в данном случае, несмотря на все мои старания, никто ко мне не летит и даже не отвечает. Я всё равно свищу — мне нравиться. Ещё бы! В городе не посвистишь. А здесь — тайга, простор, свобода!

Я стараюсь, я пытаюсь извлечь из простенькой свистульки нежную и трогательную мелодию, которая мне самому душу греет, и особенно мне нравиться то, что разносится она по таёжной округе. И, получается, что высвистываю я эту мелодию уже не для рябчиков,