— Зачем? Для страшноватости подпущена моя физиономия, — успокаивал её Самоваров.

— Этого недостаточно! Хотя ты получился у меня персонажем из «Щелкунчика» — потёмки, снег за окном, вокруг разные странные и интересные штучки… Послушай, я тебе вот здесь, в уголке, ещё парочку крыс посажу. Сразу станет страшно!

— Только не крыс! — запротестовал Самоваров. — В нашем музее полно ценнейших экспонатов, а крыс нет и быть не может по определению. Крысы — злостная клевета.

— Это не настоящие, а поэтические, гофмановские крысы. Они будут поэтически сидеть над твоей позолоченной чашкой. Разбитой!

— Чашку я тоже бить не дам, — предупредил Самоваров.

Настя засмеялась:

— се вы, музейные, такие! Старьевщики, барахольщики, трясётесь над хламом. Не бойся, у меня самой рука на антикварный предмет не поднимется. Я разобью другую чашку, напишу её и золота добавлю, будто это твоя. А крыс, так и быть, подсаживать пока не стану, чтоб тебя не огорчать. Не могу видеть тебя грустным! Как насчёт самоварчика? Ты нашёл наследника?

— Нет пока, — вздохнул Самоваров. — Но я ему звонил. Мне ответил противный скрипучий голос. Женский — жена, наверное. Голос заявил, что господин Смирнов является единственным законным наследником всего тверитинского добра вплоть до последней пепельницы. Никаких исключений для моих самоваров и чайников не будет. Эти ценные предметы старины украсят центр детского — вокального, как выяснилось! — творчества. Скажи, на кой чёрт вокалистам чайники?

— Горло промачивать, — предположила Настя. — А дети-вокалисты уж не те ли, что у тебя тут по утрам про губернатора поют?

— Те самые! У Смирнова камерный хор «Чистые ключи», как мне сказали. Лауреаты и дипломанты. Они входят в сводный хор, который поёт кантату, и вдобавок сами по себе голосят в Мраморной гостиной. Я туда уже подходил, но нарывался на каких-то тёток. Самого Смирнова поймать пока не удалось.

— Надеешься, что он порядочный человек и вернёт тебе самоварчик?

— Обязан вернуть. У меня свидетель обмена есть.

— Это Щепин-то? — усмехнулась Настя. — Он ведь пьющий! Вряд ли ему поверят.

— Пьющий, но юридически дееспособный. Стало быть, он не хуже любого другого. Пусть Смирнов хотя бы чайник вернёт. На чайник-то у меня и бумажка есть, заключение нашей музейной экспертизы: «не представляет художественной ценности». Но чайника я не хочу. Мне самоварчик нужен!

— Бедный, бедный…

Настины руки уже согрелись и сплелись тёплым кольцом вокруг шеи Самоварова. Он в тысячный раз подумал, что такого счастья не заслужил, что Настя — это невероятный и не по чину подарок судьбы. Но ведь почему-то случились все те странные происшествия, что их познакомили и соединили! И почему Настя — прелестная, своенравная, неискушённая Настя — влюбилась именно в него? Почему навоображала, что он великий сыщик почище Шерлока Холмса и небывалый знаток человеческих душ?

Самоварову теперь всё время казалось: вот-вот слетит очарование, и вылезет наружу голая, серенькая о нём правда. Вот тогда-то эта волшебная девочка увидит его таким, каков он есть, без прикрас — и умчится из его жизни в небывалые края, в страну эльфов, откуда она наверняка родом и где все так же прекрасны и юны, как она.

— А может, выкупим этот самоварчик, и всё устроится? — предложила вдруг Настя.

— Не в самоварчике дело, а в моей глупости!

— Ну, тогда надо просто всё забыть.

Если бы он умел это делать! Вот Настя, та легко забывала плохое. Самоваров не имел таких счастливых способностей. На мир он смотрел вполне трезво.

Однако Настей он восхищался, особенно когда её не понимал. Они ещё года не были вместе. Иногда Самоваров был уверен, что они созданы друг для друга и на редкость во всём согласны. Но временами выяснялось, что они чужие до мелочей. Например, к коллекции Самоварова Настя относилась с большим почтением. Она любовалась затейливыми старинными вещицами и с удовольствием писала составленные из них натюрморты.

А вот с собственной кухни она антиквариат решительно изгнала. Это случилось в первый же вечер её водворения в самоваровской квартире. Тогда чумной от свалившегося на него счастья Самоваров выставил на стол свою гордость — почти полный сервиз с пасторальными картинками. Настоящий петербургский, ста пятидесяти лет от роду! Темнел сквозь фарфор горячий багровый чай, но Настя пить не стала. Она поднесла чашку к губам и тут же вернула её на блюдечко, тоненькое, как раковинка-перламутровка.

— Что, горячо? — озаботился Самоваров.

— Нет, — вздохнула Настя и потупилась на пастуха в розовых штанах, изображённого на чашке. — Я не могу пить, потому что… У тебя другой посуды нет? Хотя бы эмалированной кружки?

— Зачем? Ты чашку боишься разбить?

— Не боюсь. Просто я не могу пить из чашки… из которой пили покойники!

От изумления Самоваров даже поперхнулся.

— Какие покойники? Где? — спросил он.

— Посмотри на этот ободок, — тихо сказала Настя и коснулась пальцем позолоты, которая окружала нежное жерло чашки. — Видишь, тут каёмка стёрта. Губами!

Действительно, в одном месте ободка жирное золото редело, и проглядывала сквозь него голубоватая фарфоровая проплешинка.

— Это пили покойники! — расширив глаза, прошептала Настя. — Много покойников. Ещё в девятнадцатом веке. Разве ты не понял? Ведь все они уже умерли.

Самоваров был вынужден согласиться: да, все, распивавшие чаи в девятнадцатом веке, уже скончались, а проплешинка в позолоте — след давно истлевших губ. Ну и что?

Однако пришлось порыться в буфете и среди фарфора коллекционного, высокохудожественного, но явно покойницкого отыскать грубый бокал в оранжевый горошек. Настя бокалу очень обрадовалась.

— Хорошо, что я не успел притащить домой псевдоготический диван, что стоит у меня в сарае. Хотел порадовать тебя, Настя, замечательной антикварной вещью, — засмеялся Самоваров.

— Диван? Тоже девятнадцатого века? — ужаснулась Настя.

— Ага. Сороковые — пятидесятые годы. Самая что ни на есть тургеневская эпоха.

— Значит, наверняка на нём кто-то умер. Ты же помнишь: в старых романах почему-то все обязательно умирали на диванах!

— Ничего подобного — в кроватях умирали чаще. Существовало даже выражение «умереть в своей постели», — возразил Самоваров.

— Если дома умираешь, то действительно выходило в постели. Но часто человек приезжал к кому-нибудь в гости, внезапно заболевал горячкой и… Что это, кстати, за болезнь такая — горячка? Теперь только у алкоголиков она бывает, и то белая. А в старину горячкой болели все подряд, особенно от любви… Так вот, гостю с горячкой стелили на таком диване, какой у тебя в сарае, а гость обычно умирал. Известна масса подобных случаев! На твоём диване, должно быть, целая толпа концы отдала — не враз, конечно, а постепенно, по одному. Бр-р-р! Ни за что на него не сяду!