— Рядовой Рихтер! Встаньте! Подотрите этим хламом вашу грязную жопу!

Краем глаза Хайнц увидел, как вытянувшийся по стойке «смирно» Вилли Фрай изо всех сил зажмурился, сморщив веснушчатый нос.

Хайнц так рванулся, что прижатые к полу руки едва не вылетели из плечевых суставов.

— Ну-ка, помогите этой бабе стянуть штаны, — распорядился Людеке.

Удобно усевшийся на голенях упитанный Гутман потянул розовые лапки к поясному ремню Хайнца.

— Уйди к чёрту, пусти, тварь!!! — хрипло взвыл Хайнц и так дёрнулся в сторону, что Хафнер, пытаясь удержать жертву, склонился ниже, чем следовало, и Хайнц, рванувшись вперёд, лбом ударил его в нос и подбородок — с отвратительнейшим тупым стуком. Хафнер, мыча и хлюпая, зажал обеими руками разбитую физиономию, а Хайнц уже вовсю ссаживал костяшки кулаков о зубы Гутмана, в бесконечном изумлении от такого оборота дел раззявившего хлебало. Увернувшись от чьего-то пинка, Хайнц вскочил на ноги, от души врезал по уху Гутману, отплёвывающемуся кровью, наподдал подвернувшемуся хныкающему Хафнеру и, завывая что-то непотребное, бросился на унтершарфюрера Людеке.

Дальнейшее Хайнц знал по чужим рассказам. Он сразу упал без сознания, получив от Людеке удар по голове, а через несколько секунд в казарму прибежал Фрибель — во время драки ор, по словам товарищей, стоял оглушительный, вопли Хайнца, наверное, слышали даже в штабе.

Фрибелю пришлось-таки срочно извлекать из небытия полумифического оберштурмфюрера, потому как именно в его ведении находились вопросы об одиночном заключении — «строгом аресте» — и штрафных работах. К разочарованию Фрибеля, оберштурмфюрер, нехотя материализовавшись, не проявил должного интереса к малозначительному делу о драке, развязанной неким злосчастным новобранцем, и, с одобрения высших сфер, представленных недосягаемым комендантом, позволил Хайнцу отделаться тремя сутками гауптвахты с выходом на работы в качестве полотёра в главном здании расположения.

Под конвоем, состоявшим из одного дружелюбного солдата штатной охраны, Хайнц три дня ходил мыть офицерские сортиры. Так Хайнц впервые побывал в «штабе», как здесь называли большое, но изящное каменное строение семнадцатого века, бывший дворец какого-то давно загнувшегося от позорной болезни герцога. Что это за штаб и к чему он относится, никто толком не знал, да особо и не спрашивал. Внутри были мраморные лестницы, тёмно-бордовые ковры по всем коридорам и резные дубовые панели на стенах. А ещё там по всем углам тускло блестели рыцарские доспехи в полном комплекте. Хайнцу было интересно, как они так стоят, не падая.

В туалетах (а они имелись на каждом этаже, чтоб господа офицеры далеко не бегали) было безлюдно, свежо и очень тихо. На белом кафеле уютно лежали скошенные прямоугольники солнечного света. Окна оказались просто замечательными: высокими, стрельчатыми, стёкла снизу были матовые, будто в изморози, и с затейливыми готическими завитушками, словно выведенными по инею нагретым на огне металлическим пером. Краны на умывальниках сверкали так, будто участвовали в параде, который принимает сам фюрер. Скруглённые брусочки мыла пахли травами, а в углу скромно присутствовала плетённая из проволоки симпатичная корзинка, в которой Хайнц с радостным интересом обнаружил два белейших листочка, скатанных в аккуратные шарики. На одном листе были записаны столбцами какие-то цифры, а снизу красовалось крупное и старательное сообщение: «Мориц тут был и признаков разумной жизни не нашёл». На другом был изображён в профиль очень брюзгливый носатый типус, и под рисунком было торопливо нацарапано: «Гюнтер, это ты». Кроме того, на подоконнике кто-то забыл прекрасный, совсем ещё длинный кохиноровский карандаш, который Хайнц благодарно присвоил.

По сравнению с казармой, офицерский нужник был настоящим раем на грешной земле. Хайнц, без шуток, запросто согласился бы жить в таком чудесном месте.

Беззаботно насвистывая, он водил полусухой тряпкой по ослепительно-белой стене и за дверью, там, где не очень хорошо видно, открыл для себя примечательный апокриф. Некий обладатель элегантного хвостастого почерка и отточенного тёмно-синего карандаша отчётливо вывел на стене следующее: «Господа, внимание: всё, что вы тут делаете, тоже должно служить великой победе германского народа!» Хайнц очень порадовался такому патриотичному сортирному восклицанию и несильно тёр надпись. Так, чтобы хоть совсем бледная, но осталась. Надо же, оказывается, и среди офицеров люди есть. Интересно, насколько рискованно для офицера оставлять на стенах подобные автографы?

Чины, время от времени посещавшие кафельные покои, относились к старательно скребущему пол солдатику по-разному. Одни приветливо шутили с ним и угощали дорогими сигаретами, а другие требовали, чтоб он сию секунду освободил помещение от своего присутствия на всё время их пребывания в этом самом помещении. Хайнц послушно выходил за дверь. В конце концов, мало ли, может, они там над унитазами секретные шифровки сжигают (правда, Хайнц как-то слышал, что для этой цели в каждом кабинете будто бы имеется специальная жаровня).

Во второй половине дня в белые покои заглядывал конвойный и, ухмыляясь до ушей, объявлял: «Ну что, король унитазов, бал окончен! Пожалуйте на квартиру!» Под присмотром конвоира Хайнц направлялся в приземистую бетонную постройку за гаражами, в свою камеру-одиночку с узкими голыми нарами в торчащих занозах и зловонной дырой в углу. Кормили его два раза в день, просовывая малоаппетитную жратву через отверстие в двери. Утром был кусок чёрствого хлеба и большая кружка с холоднющей колодезной водой. На ужин полагался ещё один кусок хлеба, и ещё одна кружка воды, и в придачу миска слизеобразной каши из крупы не подлежащего установлению сорта. Вечером Хайнц сидел на краю нар, смотрел, как в маленьком забранном сеткой квадратном окошке лиловеет, а затем темнеет небо, и наслаждался тишиной и одиночеством.

На второй день его заключения, как раз после ужина, загрохали тяжёлые задвижки на двери и в камеру ввалился запыхавшийся Эрвин. Хайнц молча посмотрел на него с тревожным недоумением Эрвин торопливо выгрузил из-за пазухи плоскую флягу и ком обёрточной бумаги, торжественно объявив:

— Хайни, ты герой. Это тебе вместо Железного креста.

Хайнц развернул жёсткие клочья обёрточной бумаги и с умилением обнаружил внутри кусок копчёной колбасы и слипшийся брюквенный мармелад. В отрадно увесистой фляжке что-то булькало. Когда он отвинтил крышечку, запахло вином.

— Слушай, Хайни, ну и зануды эти парни из твоей охраны, я, пока уламывал их, едва не поседел, — возбуждённо разглагольствовал Эрвин, а Хайнц без лишних слов радостно вгрызался в колбасу, с любовью глядя на огненно-рыжие лохмы Эрвина, — не верилось, что такие жизнелюбивые патлы смогут когда-нибудь поседеть. У самого Хайнца волосы были хорошо приспособлены под седину — светлые, пепельно-русые. Да и весь облик Хайнца, не слишком крепкого для своих семнадцати лет, ещё по-мальчишески тонкого, был сработан словно бы с дальним расчётом: мягкие меланхоличные черты приятного лица обещали в будущем обрести интеллигентскую сухую остроту, просторный лоб — стать ещё более высоким за счёт небольших залысин, а чуть близорукие, всегда затенённые серые глаза — скрыться за стёклами очков, которые, несомненно, очень бы ему пошли.