— Я не знаю, почему вы так поступили, — начал Хайнц, медленно отходя по пологому склону к реке, — но, раз вы это сделали, значит, так было нужно… Пусть эта война проиграна, пусть! — продолжал он не то про себя, не то вслух, не то говоря, не то только думая. — Германия жива, пока живы мы. Мы и есть Германия! Особенно для тех, кто нас ждёт… Только не говорите, что вы никому не нужны, что вас некому ждать. Каждого человека хоть кто-нибудь на свете да ждёт! И всякие ваши корректировки тут совершенно ни при чём!

Судя по тому, как исказилось лицо офицера, последние слова Хайнца угодили в самое больное место. Хайнц стоял уже у самой кромки берега, вокруг из снега и серой плёнки льда торчал слабо шелестевший сухой камыш. Отступать дальше было некуда. Одной рукой Хайнц протягивал офицеру разряженный пистолет, а другой вынул из кармана патроны и зашвырнул их на середину реки, в нетронутую ещё льдом тихую тёмную воду. Штернберг, подковыляв поближе, вдруг стремительно и цепко схватил Хайнца за запястье протянутой руки, дёрнул на себя и попытался содрать с него висевший за спиной автомат. Хайнц, вырываясь, поскользнулся, упал, увлекая за собой едва стоявшего на ногах командира, и вдруг почувствовал, как рука проламывает лёд и погружается в холодный ил и мелкий песок. Тогда другой рукой Хайнц вцепился в длинные волосы офицера и потянул его голову вниз, прямиком в ледяную воду.

— Значит, «мы рождены погибнуть за Германию», да? — приговаривал он, снова и снова окуная сопротивляющегося, фыркающего и отплёвывающегося Штернберга лицом в чёрную воду. — Ну а жить-то для Германии кто будет? Вот остынь немного да подумай над этим на трезвую голову…

Тут Штернберг глотнул воды и захлебнулся, и Хайнц, поднявшись, оттащил его, задыхающегося от кашля, вверх по пологому склону — а то ведь ещё вздумает топиться на этом мелководье, с него станется, — как следует похлопал его по спине и, пока офицер не успел прийти в себя, снял автомат и бросил оружие в реку.

Откашлявшись, Штернберг замер, затих, и Хайнц опустился рядом, кладя руку ему на плечо. Рука чувствовала сильную дрожь.

— Ты, конечно, прав… Прости, — едва слышно пробормотал Штернберг. — Я просто очень устал… слишком устал… чудовищно устал, вот и всё… Но ты абсолютно прав… И знаешь что… Спасибо.

Яркий солнечный свет залил отвесно вздымающуюся над речной гладью огромную скалу, бросив отсвет на погружённый в полумрак низкий берег за капищем, стоявшим на фоне ослепительного неба гротескными чёрными тенями.

Штернберг неподвижно и безучастно сидел на снегу, низко склонив голову, и, казалось, пребывал в полнейшей прострации. Но его внезапный взгляд из-под путаницы мокрых волос был изумлённым, растерянным, светящимся странной пронзительной пустотой — и в то же время совершенно новым, ищущим, словно высматривающим маяк на самой кромке горизонта. И, должно быть, что-то Штернбергу удалось высмотреть в той видной лишь ему одному дали, потому что он с трудом поднялся, опираясь на плечо Хайнца, и тихо сказал:

— Пошли. Здесь нам делать уже точно нечего.

Они медленно пересекли окружённую монолитами площадь и побрели по дороге.

* * *

Громада скалы давно скрылась за верхушками заснеженных деревьев, синие тени становились короче, впереди в высокое небо поднимались редкие дымки из печных труб над заиндевевшими крышами домов. Деревня дремала в солнечной морозной тишине.

Подойдя к тому дому, что в продолжение нескольких дней служил жилищем Штернбергу и его подчинённым, Хайнц ощутил кислый пронзительный запах гари. Окна и двери были выбиты, и угольной чернотой зияли выгоревшие комнаты. Хайнц растерянно озирался по сторонам. На крыльце дома напротив увидел пожилую женщину, сметавшую со ступеней снег. Она сердито поворачивалась к ним спиной, словно не желала замечать остановившихся неподалёку солдата и офицера, поддерживающих друг друга, пошатывающихся от усталости. Но они всё не уходили, и женщина раздражённо покосилась на них из-за плеча. Затем спустилась с крыльца.

— Ну что вам здесь ещё надо?

— Нам бы немного погреться, если вы будете так добры, — сказал Хайнц. — К тому же мой командир ранен.

— Вы видали, что ваши тут наделали? — закричала женщина. — Погрелись. Полдеревни спалили.

— Ну почему сразу полдеревни, — смущённо возразил Хайнц. — К тому же это не мы, нас здесь не было. Мы на Зонненштайне были, — помедлив, добавил он.

— У тех самых камней, что ли? И вам там совсем ничего не сделалось? — Женщина поглядела на них как-то по-иному. — Ну проходите…

Позже Хайнц в слежавшейся, пахнущей недрами платяного шкафа, но чистой одежде сидел за столом и слушал рассказ женщины о том, как накануне эсэсовцы в панике покидали деревню, боясь подхватить какую-то принесённую с Зонненштайна невиданную заразу, за считаные минуты превращающую молодых людей в стариков, и, уходя, подожгли дом напротив — вроде по приказу самого генерала.

— А вечером тут парень один приходил, — рассказывала дальше женщина, — тоже, значит, от тех камней. Чудной какой-то: память у него, что ли, отшибло, но не совсем, а вроде как наполовину. Как зовут его — помнит, где живёт — помнит, а как здесь очутился — не знает. Лет, пожалуй, пятнадцати, крепкий такой паренёк, на помешанного-то ведь и не похож вовсе. Шваб. Всё по-своему балакает, еле поймёшь, чего говорит. Костюмчик на нём вроде как у твоего командира, чёрный и ладно скроенный, только новёхонький и как будто с чужого плеча, великоват малость. И орден такой большой на шее болтается. Неужто уже воевал? Ну, сейчас даже дети воюют, вот до чего дожили… И, главное, откуда этот орден взял — тоже не помнит…

Хайнц слушал, затаив дыхание.

— А сейчас он где? Ну, парень этот…

— Да с утра в Штайнхайд ушёл, что ему здесь делать? В Швабию свою добираться будет…

Хайнц на цыпочках прошёл в соседнюю комнату и осторожно оттянул занавеску с окна. Сияющие полосы солнечного света легли на белую кровать, подобную тихому заснеженному острову. Золотистые руки Штернберга лежали поверх одеяла, ладони были забинтованы. Хайнц в первый раз видел эти руки без колец. Не по-офицерски длинные волосы Штернберга были зачёсаны назад, открывая высокий лоб, перехваченный ослепительно-белой полоской бинта; чистое, бледное лицо его с закрытыми глазами, удивительно красивое, было необыкновенно спокойно, настолько спокойно, что Хайнц даже испугался. Но веки лежащего слабо вздрогнули, и задрожали ресницы. И Хайнц стоял рядом, ожидая, что вот сейчас командир проснётся и тогда услышит замечательную, невероятную, просто потрясающую новость.