выходишь в порту, он такой же, только еще липкий и воняет тухлой рыбой. Когда я первый раз вдохнул этот воздух, мне сделалось дурно. Погода еще была пасмурная, и тихо, как перед грозой. Мне стало так неуютно и грустно. А от вида берега сделалось еще хуже. Повсюду мусор валялся, пакеты, битое стекло, людей очень мало, а тех, кого я видел, ну… было жаль, что ли. Алкаши какие-то, девушки, одетые, как проститутки, грустные дети… И я сразу решил, что нужно побыстрее валить оттуда.

В первый год после присоединения Крыма полуостров, говорил брат, был немного древним и диким, и праздный турист еще не успел освоиться на нем. Древним Крым казался моему брату потому, что в нем были крохотные города с узенькими улочками, выложенными булыжником, и теснившимися на них аккуратными домами — как будто милая гравюра в книжке с детскими сказками; диким же он был из-за бесчисленных пещер в холмах, в которых обосновались люди — кто-то лишь на сезон, а кто-то на долгие годы. Этих людей не очень-то интересовал внешний мир с его проблемами, они жили для себя и находили в такой жизни истинный смысл существования. Жизнь этих современных «аборигенов», как называли пещерных людей приезжие и обычные жители Крыма, привела моего брата в восторг.

— Таких людей, как там, в Москве не бывает. Те, кого у нас называют странными и креативными, на самом деле не оригинальны совсем. В Крыму бы на них никто внимания не обратил. Больше всего меня впечатлил один пожилой монах — то ли грузин, то ли абхазец, я не смог точно определить. Он был очень смуглый, с орлиным носом и, представь себе, — с дредами. Да, у него были длинные седые дреды — очень красивые, никогда еще подобного не видел. А лицо у него было такое мудрое, как будто бы он знал все тайны вселенной. Хотя, возможно, он казался таким только потому, что курил травку, — заключил брат, посмеиваясь.

Кроме необычного монаха, в Крыму обитали и другие удивительные личности, которых брат не без насмешки называл «чудиками». Один старик прожил в пещере около тридцати лет. За это время он успел обустроить ее не хуже маленькой квартирки — горшки с цветами, ковры, книжные полки… У этого старика было хобби: он искал и собирал все то, что осталось земле на память о битвах времен Второй мировой войны — пули, осколки шлемов и снарядов, жалкие остатки военного обмундирования — пуговицы и пряжки. Найденное добро он никуда не сбывал, а ставил на свои самодельные полки, на самое видное место.

Другим чудаком на холмах был молодой мускулистый парень по прозвищу Казанова. Он не был постоянным жильцом в Крыму, приезжал лишь только летом, самое раннее — поздней весной. Свою пещеру Казанова обустраивал со всем шиком — внутри все в дорогих и мягких тканях, а у входа — словно сама природа потакала капризам этого распущенного малого — разрослись во все стороны дикие кусты с великолепными благоухающими цветами. У Казановы даже были подвесные качели с белоснежным шелковым пологом. На этих качелях он обыкновенно катал каждый вечер девушек, и каждый вечер — разных.

Я слушала рассказы брата и удивлялась, что такое и правда может быть на самом деле. Тогда я еще не знала, что жизнь, настоящая жизнь, куда страннее, чем кино и книги, в ней столько необыкновенных сюжетов, что порой кажется — они выдумка, и больше ничего. Поэтому неудивительно, что мне захотелось перенести все рассказы брата на бумагу, сделать их осязаемыми, существующими всегда, и брат, словно вторя моим мыслям, сказал:

— Я бы написал книгу про все, что видел в Крыму, если бы, конечно, знал, как это делается.

Первобытный страх

Марат прожил в Крыму четыре года. За это время он кем только ни работал — от мойщика автомобилей до смотрителя в картинной галерее. Раз даже сказал, что продал свой автопортрет одному богатому голландцу, но как это вышло и почему, не объяснил. Почти обо всем, что случалось с ним в Крыму, Марат рассказывал словно между прочим, не углубляясь в детали. Складывалось ощущение, что ему самому это было неинтересно. Подробно и с чувством он говорил только о своих мыслях, волнениях и страхах.

Как-то, в очередную нашу встречу, Марат рассказал о случае, когда он испугался не на шутку:

— Помню первую ночь в Крыму. Я тогда приехал со знакомыми ребятами, мы решили, что не будем селиться в гостиницу, а сразу устроимся на природе, поживем на холмах. В тот же день я спустился в город за продуктами, а когда возвращался, было уже темно. Я взобрался на холм, но там никого нет. Сначала подумал, что меня так разыграть решили, потом пригляделся и понял, что перепутал холмы. Сейчас я вообще не понимаю, почему тогда решил остаться на том холме. Хочешь верь, хочешь нет, но такого страха, как в ту ночь, я никогда в жизни не испытывал. Это… как бы тебе объяснить… Меня, можно сказать, одолел первобытный страх. В ту ночь я готов был поверить во что угодно, лежал на земле и без конца прислушивался к любому шороху. Я даже не мог пошевелиться. Это все из-за пещер, наверное. Им же тысячи лет, в них, может, еще первобытные люди жили! Я смотрел на эти пещеры, и мне казалось, что я переместился в другой мир. Сейчас это даже звучит смешно, но как знать? Может, есть во всем этом какой-то смысл.

Я кивнула. Мне был знаком такой страх перед неясным и необъяснимым. Это не страх перед призраками и чудовищами. Я бы назвала это страхом перед другим миром, перед тем миром, каков он есть на самом деле, а не тем, который многие тысячелетия создавал человек. В такие минуты начинает казаться, будто ты в чужой стороне и все окружающее тебя — враждебно и, что еще ужаснее, непонятно. Я тут же представила Марата, бегущего что есть мочи с холма, стоило только-только взойти солнцу. Претерпев ужасы ночи, сбежав от диких кущей и притаившихся в них зверей иного мира, Марат, по его словам, вернулся к своим знакомым совершенно другим человеком. Насколько другим — этого я никогда не узнаю. Если не считать коротких обрывочных историй, мне неизвестно так же и то, как все-таки он провел эти четыре года в Крыму.

В Москву из Крыма Марат привез неутолимое желание свободно путешествовать всюду и двух котов, назвав одного