Камиль заметно смягчился. Мы оставили свои доски лежать у валунов под мостом, а сами подошли к краю берега. Заглянув за него, можно было увидеть мутную воду, которая медленно гладила маленькие камешки и песок. Мутная у берега, тем не менее у самого горизонта она казалась чистейшим ярко-розовым блестящим стеклышком, на котором покоилось солнце — половинка красного граната. От всего этого света наши лица и руки как будто тоже порозовели. Затем вдруг стало как-то темно, мы не заметили, как солнце уже ушло под воду, а на горизонте появились темно-фиолетовые тучи, вытесняя с неба все яркие цвета. Больше делать у реки было нечего. Мы подняли с земли доски и поехали на Площадь уже другим путем.

Обратная дорога была неспешной и куда приятнее нашей погони за солнцем. Перебравшись через бетонные плиты, преграждавшие начало дороги, по которой давно не ездили машины, и зашагав дальше, к Гребному каналу, мы оставляли за своими спинами и мост, и тихую реку, с ее неспешным течением, в котором совсем недавно так неохотно потонул красный шар солнца. И все то время, пока мы шли, я думала о событиях уже минувшего дня, думала и о Камиле.

Когда сегодня Камиль приехал на Площадь, Марат сказал мне:

— Этот парень хоть и сумасшедший, бывает, творит всякую хрень, но то, каким он видит этот мир, как рассуждает… Вот за это я его люблю.

Если в первом можно было убедиться сразу, то второе нужно было высматривать долго, постепенно.

Действительно, Камиль, с его резкими напряженными движениями, взлохмаченными волосами, полуприкрытым правым глазом и постоянно меняющимся настроением, всем казался психом. С ним никто не хотел связываться. Не потому что боялись. Нет. Камиль не внушал ни капли страха, однако стоило его задеть, он распалялся невероятно, и трудно было остановить этот неиссякаемый поток брани и осуждений.

Кроме того, он был жутким параноиком. Как-то на Площадь пришли двое полицейских: кто-то пожаловался на нас из-за испорченных цветочных клумб. О эти бедные цветочные клумбы! Каждую неделю новые кусты погибали под колесиками досок, и каждую неделю уставшие и злые дворники вновь сажали эти несчастные цветы, обреченные на скорую смерть. Ничего бы этого не случилось, будь клумбы подальше от скамеечек — соблазнительных препятствий, через которые можно было перепрыгивать. Местные жители, видимо, давным-давно привыкли видеть на Площади сборище парней со скейтами и ничего против не имели, но все же находились неравнодушные, благодаря стараниям которых полиция не забывала про это место.

Так было и в тот день, когда Камиль был на Площади. Не успели полицейские спуститься по ступенькам и подойти к нам, а Камиля уже не было рядом: только его стремительно удаляющаяся фигурка виднелась вдалеке, но и она через мгновение исчезла за домами.

Позднее Камиль клятвенно уверял нас, что эти самые полицейские следили за ним весь день, и, останься бы он тогда на Площади, его бы уж точно загребли.

— С каждым годом их становится все больше, — говорил Камиль про полицейских, — и дело тут не в политике, не в стране, а в человечестве. На планете рождается огромное количество людей, многие из них тупые, и вот они и идут в мусарню. Все просто.

Такое умозаключение вызвало у всех громкий хохот, на который Камиль не обратил никакого внимания.

Никто не поверил в то, что за Камилем следят, потому что он не делал ровным счетом ничего противозаконного, так что упечь его в тюрьму было не за что. Но убеждать Камиля в обратном тоже никто не стал — в его голове крутилось слишком много теорий всевозможных заговоров, и отказываться от них он не собирался.

На Гребном канале мы с Маратом видели уже другого Камиля, хоть такого же шумного и беззастенчивого.

На всем обратном пути нам почти никто не встретился, только одинокий высокий старик, весь в черном, да небольшая компания у чахлого костра в лесочке: кто-то полулежал, кто-то сидел на корточках, обхватив колени руками, кто-то лениво водил палкой в костре. Одеты они были так, что нельзя было сказать наверняка, туристы это или бродяги. Хотя теперь мне кажется, что то же самое можно было подумать и про нас.

И снова впереди всех шел Камиль, и звук его голоса был единственным звуком, нарушавшим тишину едва вступившей в свои права ночи. Ни Марат, ни я не были против его сумбурной, резкой, беспокойной речи. Мы были безмолвными слушателями, жадными до слов, которые тут и там ронял наш слегка поехавший проводник.

Когда узкая тропинка исчезла, а вместо нее под нами появилась широкая ровная дорога, бегущая к горизонту наперегонки с каналом, мы снова встали на доски и поехали. И тогда Марат сунул мне в руку включенную камеру и сказал:

— Не выключай. Это нужно сохранить.

Камиль, кажется, не слышал нас. А если бы и услышал, то не обратил бы никакого внимания. Скажи ему кто-нибудь, что у него не все дома, он бы и тогда промолчал, — за вечер Марат несколько раз произнес, что Камиль псих, и я точно знаю, что Камиль слышал это, но никак не отреагировал, потому что возразить было трудно. Но если кто-то в присутствии Камиля высказывал свое мнение о чем-либо, что Камиля никак не касалось и что в корне противоречило его собственным представлениям об этом предмете, — его ничто не могло заткнуть. Складывалось впечатление, что он живет в своем мире лишь до тех пор, пока не настанет время поучить кого-нибудь житейским мудростям, — его речи о том, где варят лучший кофе и как надо погашать задолженности по кредитам, звучали как непреложные истины.

Несмотря на убежденность в своей правоте и чрезмерную резкость высказываний, многое из того, что он сказал в тот день, нашло отклик в наших сердцах.

Мне казалось, что мы бесконечного долго едем вдоль канала, которому не было конца, хотя если верить времени, которое показывал телефон, не прошло и часа. Часто я оборачивалась посмотреть на зеленое небо у самой земли, на высокие дома с их желтыми квадратиками-окнами, на деревья-тени, закрывавшие некоторые из домов своими силуэтами, и тогда мне казалось, что к увиденному пейзажу примешивались и какие-то ассоциации, словно я жила здесь всю жизнь, едва ли не каждый день видела этот канал, а теперь все воспоминания слились в одно ощущение домашнего тепла, смешанного с ностальгией по детству.

На остановке мы очень долго ждали автобус.

Камиль заметил светящийся красный огонек на камере, резко забрал ее у меня и, раздражаясь, сказал:

— Могла бы и смекнуть,