— Вы мне его покажете?

— Нет уж, лучше сами его ищите, его всегда можно застать возле местного рынка. С креслом-качалкой. Вы его узнаете. И прошу вас, больше этого не печатайте, я не выдержу, — неожиданно тихо сказала она и ушла.

Я узнал, что он добывал себе пропитание почти так же, как все бомжи, но не совсем. Он никогда не рылся в мусорных баках, по крайней мере никто не видел, чтобы он этим занимался, а вместо этого сдавал макулатуру. Говорят, он был тихим сумасшедшим. Вертелся около рынка, помогал по мелочам, вечером сторожил товар — за это ему давали помидоры, перец, арбузы… что было, смотря по сезону. Вот что мне рассказали торговцы, а потом еще несколько раз переспросили, не в розыске ли он. Они знали не так уж много.

Я нашел его в местном сквере. Он качался в кресле-качалке, как-то меланхолично, будто в трансе. Свалявшиеся волосы, майка, давно полинявшая, джинсы и прохудившиеся спереди кроссовки. Ах да, какая-то худющая дворовая кошка устроилась у него на коленях. А он все так же меланхолично ее гладил. Ему было не больше сорока-сорока пяти. Меня заранее предупредили, что он почти не разговаривает, но я все же шел к нему с хорошими новостями. Я представился. Он, так и не взглянув на меня, как будто слегка улыбнулся. У меня с собой были номера с его публикациями. На мой вопрос, действительно ли он является автором, он, не выходя из транса, только кивнул. Я начал было говорить, насколько хорош его текст, что не мешало бы его издать, спрашивал о других его работах. Безрезультатно. Наконец я вынул все свои наличные деньги и вручил их ему, сказав, что это гонорар. Было заметно, что он не привык получать деньги. Первый раз за все время моего знакомства с ним он смутился, как будто вышел из забытья и посмотрел на меня.

— Ты ведь разводишься, дружище? — Это было сказано почти приятельским тоном, так, как человек обычно выражает сочувствие.

Черт побери, я и не думал, что это было так заметно. Во всяком случае, я выглядел получше его. Никто из моих друзей еще ничего не знал. Несколько дней назад мы с женой подали на развод.

Я, обнадеженный тем, что он заговорил, вновь спросил, как его зовут.

— Георги Господинов.

— Но так зовут меня, — почти выкрикнул я.

— Я знаю, — он безразлично пожал плечами, — я раньше читал вашу газету. Мне известно еще о семерых, которых зовут точно так же.

Больше он ничего не сказал. Я оставил его на том же месте и поспешил исчезнуть. Все складывалось как в плохом романе из старого альманаха. Мне пришло в голову, что я мог бы позвонить его жене и спросить о его имени. Перед тем как завернуть за угол, я не выдержал и обернулся. Он сидел все в той же позе, ритмично качаясь в плетеном кресле. Как те пластиковые ладошки, которые когда-то прицепляли на заднее стекло автомобилей.

О его существовании я вспомнил только через год. Тем временем я уже нашел издательство, которое согласилось опубликовать рукопись, и мне нужно было его разыскать только затем, чтобы он подписал договор. Сомневаясь в том, что мне удастся затащить его в само издательство, я прихватил договор с собой. Стояла поздняя весна. От его жены я уже знал, как его зовут, и мне пришлось смириться с таким совпадением. Я чувствовал себя немного виноватым перед этим человеком, как будто я погнушался тем, что какой-то деградировавший тип приходится мне тезкой. Договор с издательством предусматривал приличный гонорар, который наверняка пришелся бы ему весьма кстати. Я обошел квартальный скверик, но его там не было. Стал описывать круги вокруг рынка. Спросил одного из торговцев, с которым, как мне показалось, я говорил и раньше. Он ничего не знал. В последний раз, мол, его видели в конце прошлой осени, в октябре, нет… вроде в начале ноября. С тех пор он больше не появлялся. После чего торговец махнул рукой и будто между делом упомянул о том, какой собачий холод стоял этой зимой, а Маятник (так его называли), по слухам, собирался перезимовать в своем гамаке, на качалке то есть… Пока торговец все это рассказывал, он продал кило помидоров, два килограмма огурцов и несколько пучков свежей петрушки, не преминув похвалить свой товар и мне. И все это — безразличным, слегка писклявым голосом. Моим первым желанием было передавить все его помидоры, один за другим, потом оборвать листик за листиком всю его свежую петрушку и, наконец, макнуть его голову в это пюре. Как же так случилось, что никто из продавцов, которые, кажется, были единственными собеседниками этого бродяги, ничего для него не сделали? Могли бы, ну я не знаю, найти ему какую-нибудь комнатенку на зиму или хотя бы подвал… Но моя злость постепенно проходила — неизбежно возникал вопрос: а я сам, почему же я ничего не сделал для этого несчастного? Я вышел за ворота рынка, набрел на скамейку в скверике недалеко от того места, где год назад первый и, наверное, последний раз я говорил с человеком в кресле-качалке. Ко всему прочему, по какой-то странной случайности (почему случайности всегда кажутся нам странными?) мы оказались тезками. А может, сказал я себе, события развивались совсем по-другому. Может, тот человек вдруг взял себя в руки, может, публикация в газете заставила его подняться с вечного стула, и сейчас он где-нибудь работает, даже снова пишет, вдруг он снял квартиру, нашел себе другую женщину… Я попытался на миг представить его себе сидящим в гостиной панельного дома, перед телевизором, в тапочках, в потрепанных, но чистых брюках, толстом свитере, в прежнем кресле-качалке. А на его коленях — все ту же дворовую кошку, которую он гладил в тот день. Чем подробнее в моем сознании прорисовывалась эта картина, тем нереальнее она мне казалась. Наконец я вынул договор с издательством и сделал последнее, что я мог сделать для моего тезки. Я его подписал.

Они носятся в пустоте, ибо пустота существует, и, соединяясь между собой, они производят возникновение, расторгаясь же, — гибель.

Демокрит (по Аристотелю)

Известно, что Флобер мечтал написать книгу ни о чем, книгу без какой-либо внешней фабулы, «которая держалась бы сама по себе, внутренней силой своего стиля, как земля держится в воздухе без всякой опоры». Пруст в какой-то мере осуществил эту мечту, обратившись к невольной памяти. Но и он не устоял против искушения фабулой. Нескромность моего желания в том, чтобы написать роман из одних только начал. Роман, который бы непрестанно начинался, что-то обещал, доходил до семнадцатой страницы и начинался бы с начала. Идею, или первоначало, такого романа я открыл в античной философии, вернее, у небезызвестной троицы натурфилософов — Эмпедокла, Анаксагора и Демокрита. Роман из начал должен был держаться на этих трех китах. Эмпедокл настаивал на ограниченном числе первоначал, прибавляя к основным четырем элементам (земле, воздуху, огню, воде) Любовь и Вражду, которые и приводили в движение стихии и заставляли их вступать в разнообразные комбинации. Наиболее причастным к моему роману оказался Анаксагор. Идея о панспермиях, или семенах вещей (позднее Аристотель назовет их гомеомериями, но это звучит куда холоднее и безличнее), могла бы стать оплодотворяющей силой задуманного романа. Романа, созданного из бесконечного множества мелких частиц, из первовеществ, то есть начал, которые вступают в неограниченные комбинации. Поскольку Анаксагор утверждал, что все конкретное состоит из мелких, подобных ему частиц, мой роман вполне мог бы быть собран только из начал. Тогда я решил опробовать эту идею на первых страницах романов, ставших уже классикой. Отдавая дань Демокриту, их можно было бы назвать атомами. Атомистический роман из носящихся в пустоте начал. Мой первый вариант звучал так: