Я не шутила, говоря, что тема «Почему никто не любит Пабло» подходит для серьезного полевого исследования.

А моя мечта умерла. Я приблизила ее кончину, когда оставила в Восточном Лондоне свою охромевшую мать в одиночку собирать груши в нашем саду, а сама упаковала вещички и уехала в университет. Там получила диплом с отличием. Столь же успешно продолжила обучение в магистратуре. И все-таки моя мечта умерла: с началом маминой болезни, когда я бросила аспирантуру. Файл с незавершенной диссертацией по сей день покоится за растрескавшейся заставкой моего ноута, как невостребованный труп самоубийцы.

Да, какие-то явления только ширятся (например, убожество моих жизненных целей), но не те, что хотелось бы. Лепешки, подаваемые в «Кофе-хаусе», ширятся (уже стали размером с мою голову), рецепты ширятся (в каждом теперь столько информации, что он сам по себе становится полевым исследованием), а также мои бедра (от питания сэндвичами, сдобой…). А остаток на банковском счете ужимается, равно как и плоды маракуйи у меня в саду (при том, что гранаты растут не по дням, а по часам, равно как и загрязнение атмосферы, равно как и мой стыд за то, что пять раз в неделю я ночую в подсобке над «Кофе-хаусом»). В Лондоне я почти всегда в изнеможении валюсь на узкую детскую кровать и впадаю в ступор. Если опаздываю на работу, никогда не могу придумать отговорку. Но самая невыносимая часть моей трудовой деятельности — это посетители, которые вечно донимают меня просьбами разобраться в их компьютерных мышках и зарядных устройствах. Все посетители спешат куда-то дальше, а я убираю за ними посуду и пишу ценники на чизкейки.

Чтобы отвлечься от пульсирующей боли в предплечье, я затопала ногами. И тут заметила, что у бюстгальтера бикини лопнула завязка на шее и мои голые груди прыгают в такт притоптыванию. Завязка, по всей видимости, лопнула еще в воде, а это значит, что через весь пляж я неслась в стиле топлес. Вот, наверное, почему во время разговора студент постоянно отводил глаза. Повернувшись к нему спиной, я занялась тесемками.

— Как твое самочувствие?

— Нормально.

— Можешь идти.

Когда я повернулась к нему лицом, его взгляд скользнул по моему новоприкрытому бюсту.

— Ты не заполнила графу «Род занятий».

Взяв карандаш, я написала: «ОФИЦИАНТКА».

Мама поручила мне выстирать желтое платье с подсолнухами, в котором она собиралась пойти в клинику Гомеса на первичный прием. Я не возражала. Мне нравится стирать вещи вручную, а потом развешивать на солнце для просушки. Место, куда ужалила меня медуза, опять стало пульсировать, хотя студент обильно смазал его каким-то средством. Лицо горело, но это, думаю, оттого, что я так долго не могла заполнить графу «Род занятий». Как будто ядовитое жало медузы прокололо, в свою очередь, пузырь с какой-то отравой у меня внутри. В понедельник моя мать предложит консультанту свои разнообразные симптомы, как набор причудливых канапе. А я буду держать поднос.

________________

Вот и она. По пляжу идет прекрасная девушка-гречанка в бикини. Между ее телом и моим — тень. Время от времени ее ступни просто скользят по песку. С ней нет никого, кто нанес бы ей на спину лосьон для загара, чтобы она только приговаривала: да, вот здесь, нет, не здесь.

Мы начали долгий путь к целителю. Таксист, вызванный, чтобы отвезти нас в клинику Гомеса, не мог взять в толк, почему мы так нервничаем и сколь многое поставлено на карту.

Мы начали новую главу в истории болезни ног моей матери и оказались в полупустыне на юге Испании.

Дело нешуточное. Чтобы оплатить лечение в клинике Гомеса, нам пришлось перезаложить дом Розы. По закладной мы получили двадцать пять тысяч евро, а потерять такую значительную сумму никому не хочется, тем более что мамины симптомы я отслеживала столько времени, сколько себя помню.

В течение лет двадцати из своих двадцати пяти я вела свои собственные наблюдения. Может, и дольше. В четыре года я спросила у мамы, что такое головная боль. Она объяснила: это как будто в голове хлопает дверь. Я научилась бойко читать мысли, а значит, ее голова стала моей. Там одновременно хлопает множество дверей, и я — главная тому свидетельница. Если я вижу себя сыщиком поневоле, жаждущим правосудия, можно ли считать болезнь Розы нераскрытым преступлением? Если да, кто преступник, а кто жертва? Попытка разгадать причины и источник появления болей и ломоты в костях — хорошая тренировка для антрополога. Временами я думала, что стою на пороге великого открытия и знаю, где погребены останки, однако раз за разом терпела поражение. Как только у Розы появляется новый и совершенно загадочный симптом, ей прописывают новое и совершенно загадочное лекарство. В Великобритании врачи недавно прописали ее ногам антидепрессанты. По словам Розы, антидепрессанты предназначались именно для нервных окончаний ног.

Клиника Гомеса находилась вблизи городка Карбонерас, известного своим цементным заводом. Дорога должна была занять полчаса. Мы с мамой ехали на заднем сиденье и дрожали от холода, потому что кондиционер сравнял зной пустыни с лютой русской зимой. Водитель рассказал нам, что carboneras в переводе с испанского значит «угольная яма» и что здешние горы были некогда покрыты лесом, который вырубили ради производства угля. Все пошло «в топку».

Я попросила его выключить кондиционер.

Таксист заладил, что кондиционер ему не подчиняется, поскольку регулируется автоматически, но в порядке компенсации рассказал нам, где можно найти пляжи с кристально чистой водой.

— Лучший пляж — «Плайа де лос Муэртос». Всего-то в пяти километрах к югу от города. С горы нужно спуститься вниз, там ходу минут двадцать. С шоссе заехать невозможно.

Роза наклонилась вперед и дотронулась до его плеча:

— Мы приехали сюда потому, что у меня больные кости и я не могу ходить.

Она с неодобрением изучила пластмассовые четки, висевшие на зеркале заднего вида. Роза убежденная атеистка, в особенности с тех пор, как мой отец принял веру.

Губы у нее посинели от экстремального микроклимата.

— Что же касается Пляжа Мертвых, — дрожа, выговорила она, — я еще не готова туда отправиться, хотя куда приятней плавать в чистой воде, чем жариться в адской угольной топке, ради которой вырубаются все леса и оголяются все горы.

У нее вдруг прорезался сильный йоркширский акцент — верный признак того, что она поглощена спором.

Но вниманием таксиста уже завладела севшая на руль муха:

— Вернуться вы хотите тоже на машине?

— Смотря какая в ней будет температура.

Когда в салоне потеплело, мамины тонкие синие губы вытянулись в подобие улыбки.

Мы вырвались из плена русской зимы; а шведскую можно было и потерпеть.

Я опустила окно. Всю почву скрывал белый пластик, в точности как описывал студент из медпункта. Фермерские хозяйства пожирали тусклую, больную кожу пустыни. Мои волосы развевались на горячем ветру и лезли в глаза. Роза положила голову мне на плечо, которое еще саднило после укуса медузы. Я не решалась пошевелиться, чтобы занять менее болезненное положение, потому что чувствовала мамин страх и вынужденно притворялась, что страха нет. Роза не могла уповать на Бога, которого можно попросить о милости или удаче. Справедливо будет сказать, что вместо этого она полагалась на человеческую доброту и болеутоляющие средства.