землю, кто спрятался за холм, за камень? — не важно, теперь весь полк лежал на земле, пряча головы. Не добежать до врага. Слишком плотно и прицельно кладет он свои смертоносные пули. Бьет в грудь, в бока, бьет со всех сторон, а за спиной река, а за рекой тоже враг. Один путь — только вперед, к сопкам, где должна быть наша армия.

— От ты, япона мать! — ругались солдаты. — Не хочет в штыковую! Боится русского штыка!

Залег за куст и отец Стефан. Но и так пули попадали и убивали. Неужто погибнуть здесь, так, без покаяния?! Ну уж нет!

— Оркестр! Марш! — не все сразу поняли, когда увидели, как их полковой священник поднялся в полный рост, вознес над головою крест и запел «Боже царя храни».

Несколько шагов отец Стефан прошел в одиночестве. И грянул марш. Оркестр — вернее, кто остался в живых — поднялся за своим полковым священником и заиграл марш.

— Боже царя храни! — запело со всех концов поднимающегося полка. И вскакивая, солдаты, обгоняя оркестр и отца Стефана, бросились во вторую свою атаку.

— Да что ж вы, как крабы, всё назад! — ругались солдаты, падали сраженные пулями и сжимали кулаки — неужели не добежать им до этих ненавистных японцев! Нет, не шел японец в рукопашную, пятился и стрелял. Сколько же у них патронов?! — ругались солдаты. Вновь полк (точнее, что от него осталось) упал на землю, закрывая головы и прячась за кусты и камни.

И вновь отец Стефан, шепча молитву и вознеся над головой крест, поднялся и зашагал под самые пули. И оркестр замолчавший, поднялся и заиграл марш. И солдаты, закричав «Ура!», бросились в третью атаку.

— Батюшка! Отец родной! — сразу несколько солдат подхватили отца Стефана — две пули к ряду вонзились в рясу и застряли — одна в плече, другая в груди.

— Вперед братья! На прорыв! — хрипом отвечал полковой священник и вознеся крест в здоровой руке, попытался еще что-то сказать, но силы оставили его. Он обмяк в руках поддерживающих его солдат и ноги не слушались.

— От же вы, бесы косоглазые! — весть о том, что батюшка ранен, а может и убит, так разозлила солдат, что четвертая атака оказалась самой неистовой. И наконец-то! Достал штык! Проткнул ненавистный желтый мундир!

Как ворота распахнулись японские цепи. Как натянутый канат лопнули! Откатывались, отпрыгивали, бежали японцы, уклоняясь от несущихся на них острых штыков.

Прорвался полк. Вместе со знаменем прорвался! И отца Стефана вынес — на руках, как самое дорогое, что было сейчас в полку. Бережно несли своего батюшку солдаты, а кто не нес, тот бежал, шел рядом и закрывал своей грудью родное истекающее кровью тело.

Вот и спасительные сопки, а за ними свои родные русские солдаты. Они стояли и не могли помочь — не было такого приказа — помочь 11-му полку!

Но не важно. Враг позади. Полк среди своих. Раненых отнесли в полевой госпиталь, перевязали раны. Теперь вся армия отступала к Харбину. Японцы не преследовали. Они заняли высокий берег, они прогнали русских, они победили.

* * *

К четырем часам по полудню, Восточный двадцатипятитысячный отряд Маньчжурской армии под командованием Засулича, практически без боя, отступая, был разбит, и обращен в бегство. Лишь 11-й стрелковый вступил в единственный бой этого странного первого сражения между русской и японской армиями8.

Когда капитан Иванов9 подавал свой рапорт (он из немногих офицеров остался жив в этой «контратаке»), он написал следующее:

«В бой я повел 156 стрелков. Убито 96, ранено 45, вышло целыми 15, в том числе и я, несмотря на то, что в течение пяти часов боя и четырехкратной атаки ни разу не присел или был закрыт чем-либо… только волей Бога возможно было сохранить меня. В Тюренченском бою наши восемь рот были окружены дивизией японцев. Видя неминуемую гибель или плен, полковник Николай Лайминг решился идти напролом… Бросился в атаку и пал героем. Последние предсмертные слова его были: «Бросьте меня, спасайте знамя и себя». Тела его японцы не нашли. Когда полковой священник отец Стефан Щербаковский, идя с крестом в руках, упал, раненый в руку и грудь, то полковой церковник Осип Перч, ни на шаг не отстававший от своего священника, поднял на руки отца Стефана и вынес из боя. Награжден Георгиевским крестом. Полковое знамя было вынесено знаменщиком унтер-офицером Петром Минзарем под прикрытием взвода под командой подпоручика Богачевича».

* * *

Отец Стефан лежал на носилках, кровь перестала течь из перевязанных ран. Пули извлекли из его ослабевшего тела; превозмогая боль полковой священник, попытался поднять голову. Тяжело. Сознание мутное, небо над головой расплывалось в сумеречном тумане. Да, уже темнело. Отец Стефан повернул голову.

— Лежите, батюшка, — заметив это, остановил его солдат, что нес носилки, — скоро станция, паровоз, потом Харбин. Там гошпиталь. Вас подлечат. И как новенький, — солдат шел, отгоняя сон; всё что говорил, говорил, как поют колыбельную, глаза его то закрывались, то распахивались, и свободной рукой он долго тер их. Отец Стефан, уже в который раз провалился в забытье. Остальные трое солдат, что несли отца Стефана на станцию, шли молча. Говорить было не о чем. Первый бой, и такое позорное бегство…

* * *

Очнулся он в санитарном вагоне. Длинные в два ряда нары, на нарах раненые солдаты. Плачь и скрежет зубов, вот что услышал отец Стефан. Солдат, что лежал напротив, стеклянными глазами смотрел в потолок.

— Отмучился бедняга, — санитар закрыл мертвые веки, поманил своего товарища. Скоро станция. Солдата вынесут из вагона и закопают, где место найдут.

— Подождите, — разволновавшись, отец Стефан попытался подняться. — Зарыть православного человека без христианского напутствия. Нет, нет, это невозможно! — застонав, но пересилив боль, замолчав, он медленно сел на своей постели. Откашлялся. — Я пойду с вами. Нет, нет — не говорите ничего. Он выполнил свой долг перед Отечеством и заслужил, чтобы его похоронили по-человечески. Лучше помогите мне подняться. — Санитары не стали спорить. Они уже знали о героизме полкового священника 11-го стрелкового.

Поезд остановился. Через боль отец Стефан надел епитрахиль. Поддерживаемый санитарами и своим верным Осипом Перчем, церковником полковой церкви, вышел из вагона.

Пока санитары рыли могилу, полковой священник совершил чин отпевания.

Мертвого положили на покрывало, на котором он и умер, и опустили в могилу.

Отца Стефана, после отпевания, потерявшего сознание, внесли в вагон и бережно уложили на постель.

— Вот человечище-то, — глядя на спящего священника, произнес санитар.

— Да-а, человечище, — согласился его товарищ.

* * *

В третий раз отец