Однако святые отцы, возглавлявшие миссию, не пожелали принять нас и отправили роженицу в удаленный женский монастырь, куда она прибыла всего за несколько часов до разрешения от бремени. Последующие три месяца суровой любви в жестких объятиях монахинь-кармелиток оказались для молодой матери чрезмерным испытанием. Решив, что монахини куда лучше смогут обеспечить мое будущее, она препоручила меня их милосердию, а сама, выбравшись в глухую полночь через крышу купальни, ускользнула из кармелитской обители и вернулась к своим соплеменникам и сородичам. А всего несколько недель спустя их под корень вырезали воины какого-то враждебного племени, всех без исключения, не пощадив ни единого из моих дедов, дядьев, кузенов, четвероюродных теток и прочих дальних родственников.

“Она была дочерью вождя, сын мой, — шептал мне отец, глотая слезы, когда я принялся выпытывать у него хоть какие-то детали, которые помогли бы мне создать мысленный образ матери. — Я тогда, после плена, нашел прибежище под крышей его дома. Она готовила еду и приносила мне воду, чтобы я мог умыться. Ее щедрость покорила мое сердце…” Отец под конец жизни оставил поприще проповедника, у него пропало всяческое желание проявлять свое виртуозное ораторское искусство. И все же память о любимой заставила вспыхнуть тлеющие угли его особенного, ирландского красноречия: “Она была высокая, удивительно стройная… И ты когда-нибудь станешь таким же, сынок! Красивее ее не видел свет! Как смеют они, прости господи, утверждать, что ты был рожден во грехе?! Ты был рожден в любви, сынок! И нет на земле греха страшнее, чем ненависть!”

Кара, наложенная на моего отца Святой Церковью, была не столь беспощадной, как в случае матери, однако достаточно суровой. Его на целый год определили в исправительный дом ордена иезуитов под Мадридом, потом на два года направили простым священником в трущобы Марселя и лишь после этого позволили вернуться в Конго, которое он столь безрассудно любил. Уж не знаю, как ему это удалось, да и сам Господь вряд ли знает, но на каком-то этапе своего тернистого пути отец убедил католический сиротский приют передать ему опеку надо мной. А дальше незаконнорожденный метис Сальво следовал за ним по жизни, порученный заботам служанок неизменно преклонного возраста и безобразного вида: поначалу его представляли как отпрыска безвременно почившего дяди, а позже — в качестве мальчика-служки и причетника. Так продолжалось до той достопамятной ночи, когда мне исполнилось десять и отец, осознавая, что смерть его близка, а мое детство заканчивается, до последней капли излил мне свою душу, как описано выше. Тогда я счел это — да и по сей день считаю — наилучшим подарком, какой только отец способен сделать своему случайному сыну.

* * *

Следующие несколько лет после смерти моего дорогого отца не прошли беспечно для круглого сироты Сальво, хотя бы потому, что белые миссионеры воспринимали мое пребывание в их среде как постоянно растравляемую, гноящуюся рану, от чего и родилось мое прозвище на суахили — мтото ва сири, то есть “тайное дитя”. Африканцы считают, что человек берет душу от своего отца, а кровь от матери, и, по-видимому, именно к этому сводилась суть моей проблемы. Если бы только мой покойный батюшка был негром, меня бы, пожалуй, терпели в обители как неизбежную обузу. Но он-то был белым, снаружи и изнутри, во всех отношениях, что бы там ни думали его мучители симба, да еще ирландцем, и уж кому-кому, а белым миссионерам, как всем хорошо известно, побочных детей, “от сырости”, заводить не полагается. Тайное дитя могло еще прислуживать братиям-насельникам во время трапезы, появляться в роли алтарного мальчика по ходу мессы, даже посещать их школу, однако всякий раз, когда ожидался визит какого-нибудь духовного лица из числа церковных иерархов, независимо от его цвета кожи, незаконнорожденного ребенка незамедлительно прятали в общежитии для прислуги из местных. Все это я упоминаю отнюдь не с целью умалить достоинства монашеской братии и не из желания осудить их за проявление порой чрезмерного пыла по отношению ко мне. В отличие от моего отца, в чувственном плане они ограничивались общением с представителями собственного пола: подтверждением тому мог служить как отец Андре, великий оратор нашей миссии, который оказывал мне куда более настойчивое внимание, чем я был способен спокойно переносить, так и отец Франсуа, который привык считать отца Андре своим ближайшим другом, а посему взревновал его к новой бурной привязанности. Тем временем в школе миссии на мою долю не выпало ни уважительного отношения, какое выказывалось немногочисленным белокожим ученикам, ни товарищеских чувств со стороны ровесников из числа местного населения. Стоит ли удивляться, что меня естественным образом притягивало общежитие прислуги, ведь на самом деле именно это низкое кирпичное строение являлось истинным центром общественной жизни, гостеприимным приютом для странников и главным, если хотите, клубом по интересам в округе, о чем братия-монахи даже не подозревали.

Именно там, свернувшись калачиком на деревянном поддоне около кирпичной печки, я как завороженный впитывал истории про кочующих охотников, колдунов, торговцев заклинаниями, про воинов и старейшин — слушал, прикусив язык, из боязни, что меня мигом выпроводят вон из комнаты и отправят на боковую. Именно тогда и зародилась моя всевозрастающая привязанность к многочисленным языкам и наречиям Восточного Конго. Накапливая их в своей памяти и таким образом выполняя завет моего дорогого родителя, я их тайно шлифовал и оттачивал, сохраняя будто для защиты от чего-то неопределенного в будущем, да еще без конца приставал с расспросами и к местным жителям, и к миссионерам, собирая по крупицам просторечные выражения, крылатые фразы, обороты. В тиши крошечной кельи, при свете огарка, я составлял свои первые детские словарики. Вскоре эти волшебные кусочки грандиозной картинки-головоломки мироздания стали неотъемлемой частью моей личности, моим спасением от проблем окружающего мира; это было мое личное пространство, куда могли попасть лишь немногие и которое никому не дано было у меня отнять.

Мне до сих пор любопытно, как сложилась бы жизнь “тайного дитяти”, если бы судьба позволила мне и дальше в одиночку двигаться по этому двойственному пути — может, зов материнской крови оказался бы сильнее отцовского духа? Вопрос этот, правда, остается чисто теоретическим, поскольку собратья отца по вере всеми силами стремились как можно скорее избавиться от моего присутствия. Ведь и предательский цвет кожи, и незаурядная способность к языкам, и ирландская задиристость, и, что хуже всего, моя довольно смазливая внешность, которую, по словам прислуги из миссии, я унаследовал от матери, — все это ежечасно напоминало монахам о греховном проступке моего батюшки.

Наконец в результате разнообразных изысканий выяснилось, что, вопреки всякой логике, мое рождение зарегистрировано в офисе британского консула в Кампале, столице Уганды, и что, согласно сделанной записи, Бруно Неизвестный — подкидыш, которого приняли на воспитание представители Святого Престола. Предполагаемый отец ребенка, некий моряк из Северной Ирландии, якобы препоручил новорожденного заботам настоятельницы обители монахинь-кармелиток, умоляя ее воспитать дитя в единственно истинной вере. А вскоре пропал с горизонта, даже не оставив адреса до востребования. Что-то в этом роде написал, как курица лапой, в своем неправдоподобном отчете славный британский консул, верный сын Римско-католической церкви. Фамилию Сальвадор[5], разъяснил он в том же отчете, выбрала для сироты-покидыша мать настоятельница — она была из испанских кармелиток.