Сэм держит палец на переключателе ближнего и дальнего света. Когда я была девочкой, здесь можно было ехать минут пять и не встретить ни одного другого автомобиля, и сейчас ситуация не сильно изменилась. Больничная дорога – или Королевский проезд, как ее переименовали, – это тупик. Путь в один конец. От Назарета до Настеда всего три мили по прямой, но дорога проложена с учетом непроходимых Настедских болот, и асфальтовый ручей вьется, огибая трясины. В свете фар мелькают ветви, обочины и живые изгороди. Розовый фермерский дом появляется в луче на мгновение и тут же исчезает. Вот и маленькая церковь на углу, а за ней темнеет ровная болотистая пустошь, над которой был развеян прах Мишель. Саффолк – малонаселенное графство сам по себе, но эта неглубокая долина, протянувшаяся на несколько миль к югу от реки Вэйвни, которая считается неофициальной границей с Норфолком, – особенная глухомань.

– Нет ничего страшнее вечерней сельской дороги, – говорит Сэм. – Я всегда ожидаю увидеть девочку-подростка в окровавленной ночной рубашке, которая идет навстречу, шатаясь и протягивая ко мне руки.

– Это вполне стандартная картина для субботнего вечера в Настеде.

Совпадение: общее чувство юмора. Может, я и сумею рассказать ему в конце концов.

Сэм указывает направо, когда мы приближаемся к «Короне».

– Только не здесь, – произношу я. – У них всегда орет спортивный канал, мы даже не сможем разговаривать. Поехали в «Око». Мы поужинаем в отеле.

Сэм тормозит, но не разворачивается.

– Я не могу ехать в «Око» и чувствовать себя идиотом всю дорогу. Вообще-то смысл владения квартирой именно в том, чтобы нам не приходилось ехать в отель за несколько миль отсюда.

На самом деле у нас никогда и не было настоящей необходимости останавливаться в отеле. До того как Колетта перевезла маму в свою гостиную, ее диван-кровать всегда был к нашим услугам. И это не от них я стремлюсь держать Сэма подальше. Они из разных миров, мой муж-отличник и моя сестра, бросившая школу в шестнадцать, но они ладят: у них схожий семейный инстинкт и некая общая прямолинейность. Все сложности создала я сама. Мои настойчивые требования не останавливаться у Колетты не были связаны с тем, что Сэм мог бы решить, что ее дом недостаточно хорош для него, или что она не желала видеть его у себя. Все это далеко от истины. Последствия моего прошлого, как радиоактивные осадки, покрывают ядовитой пылью все вокруг и в настоящем.

Нет, я тащу Сэма в отель «Око», словно тайного любовника, а не вот-уже-как-двадцать-пять-лет мужа, потому что я живу в страхе. В страхе, что Сэм, решив выпить пива, может встретить Джесса в «Короне». Джесс не сумеет сдержать себя: в лучшем случае он начнет кидать скользкие хитрые намеки, а в худшем – полностью все выболтает. И Сэм наверняка наткнулся бы на Джесса. Когда я приезжаю домой, тот повсюду, куда бы я ни пошла. Бреймам никогда не сиделось на месте, и эта их черта перешла и к молодому поколению. Я не могу вспомнить ни одного из своих последних посещений Настеда, в которое не увидела бы Марка, толкающего инвалидное кресло Триш, или Мэдисон с ее детской коляской. Новый мотоцикл Клея всегда торчит возле «Короны». С тремя младшими детьми Джесса, живущими сейчас в Саффолке, я никогда формально не знакомилась (хотя их матери знают меня, конечно) и не виделась достаточно часто, чтобы узнавать их при встрече. В некоторые особенно параноидальные моменты я задавалась вопросом, не организовал ли Джесс из своих родных некое подобие патрульной роты. Так что я никогда не смогу ходить по улицам своего родного городка без живых напоминаний о моей вине и о том, кем я могла стать. Но я не в силах этого объяснить Сэму, и поэтому просто говорю:

– Джесс ходит пить в «Корону».

– А-а… – Сэм отпускает тормоз. Я познакомила его с Джессом, в духе правила: «Держи на виду то, что прячешь». Это оказалось не очень хорошей идеей. Каждый из них имел четкие качества, которых недоставало другому, и это вызывало у обоих чувство неполноценности. Даже если бы у Джесса завелись деньги, ему никогда не удалось бы обрести спокойной социальной уверенности Сэма; а Сэм никогда не смог бы пользоваться таким успехом у женщин.

Мы проезжаем Мэйн-стрит и дом, в котором я росла. Две комнаты вверху, две внизу, вход прямо с улицы. Дальше по правой стороне военный мемориал, впечатляющий своими выдающимися размерами для такого маленького городка. Ранние маки уже показались у его основания. Магазин «Ко-оп», наполовину закрытый ставнями, библиотека с темными окнами.

Минутой позже Сэм медленно проезжает мимо дома Колетты из красного кирпича. Машина Брайана припаркована на улице, отдыхая между долгими поездками к электростанции на побережье. Свет в гостиной выключен. Это означает, что мама спит.

Если у Колетты и ее семьи выдался вечерок для себя, то последнее, что я хочу сделать – это вторгаться к ним. Я качаю головой. «Не на пустой желудок».

– Я думал о покупке одного из этих, но предлагались к продаже только абсолютные развалины, а типовой я не хотел, – говорит Сэм, кивая на очередную линию небольших террасных коттеджей. – По-моему, они очаровательны, хотя…

– Полагаю, это так. – В конце концов, такие ушли бы по цене под миллион в нашей части Ислингтона, где подобные коттеджи и даже дома, перестроенные из бывших конюшен, в большом почете.

Здесь они стоили бы, возможно, где-то восьмую часть от этой суммы. Их строили для работников больницы в 1870-е годы. Целыми поколениями семьи работали там. Это была большая больница, построенная для обслуживания всего региона. Когда Назарет закрыли, ничто не смогло заменить те рабочие места; туристический бизнес, который должен был сюда прийти, не сумел сыграть важной роли после скандала с Канниффи. Лондонская мода иметь второй дом в сельской местности так и не достигла Настеда. Причина, по которой джентрификация прошла мимо нас, – застройка, окружающая викторианские коттеджи с трех сторон. Бетонные коробки для персонала, наспех раскиданные кое-как в 1950-х годах, когда больница оказалась настолько переполненной, что пришлось превратить жилые помещения для медсестер в дополнительные палаты. Построенные в расчете на расширение штата, которого так и не случилось. Местные жители все еще называли их «новыми» домами, шестьдесят лет спустя. Там низкие потолки и маленькая площадь. Они теплые и не вызовут больших проблем в обозримом будущем, но не в силах привлечь сюда иногородних. Даже когда они станут совсем старыми – старомодными они не станут.

– Что насчет этого заведения? – спрашивает Сэм, указывая на вывеску «Социал», под которой в зеркальных окнах сияет свет. – Мы могли бы взять… суши, может быть? Или тапас[1]?

Шутка явно призвана меня успокоить, но я возмущена. «Социал» означает курицу-в-корзинке и чипсы-со-всем-подряд, и Сэм это знает. Это одноэтажное быстросборное здание, воткнутое посреди района, построенное одновременно с домами, своего рода рабочий клуб для медсестер и санитаров, и когда тут жило больше безработных, чем работающих, – взявшее на себя роль деревенской общины. Мама в ту пору трудилась здесь уборщицей. Колетта подрабатывает и сейчас. Оно все еще знакомо мне, как собственная спальня; ковер, оранжевый с зеленым, исшарканный до блеска, в отличие от деревянных досок танцпола, которые сияли, только когда были мокрыми. Это большая часть моего прошлого. Шутить над этим – значит оскорблять мой родной город, то есть оскорблять мою семью и меня.