– Однако потребовалось почти девяносто лет, чтобы закрыть их все, – легкомысленно отмечает Сэм. Закрытие больниц для него лишь строчка в истории, а не ключевой момент жизни. – Я и не думал, что за этим стоит как-там-ее-с-бобом-на-голове… Ну, ты знаешь. Такая грубиянка в парламенте с прической, как у инопланетянина. Она еще агитирует пожилых бегать марафоны и все в таком духе. – Он выжидающе смотрит на меня, очевидно, не замечая, как кровь приливает к моему лицу. – Похожа на акулу с накрашенными губами. Как ее имя?

– Хелен Гринлоу. – Я произношу это имя, как будто оно ничего не значит, с таким хладнокровным самообладанием, которым бы гордилась и сама Гринлоу. Описание Сэма – прямо в точку, хотя я помню не ее губы, а ее глаза, по-ирландски ярко-голубые, с изъяном в правой радужке – мазок темно-синего пигмента, словно границу зрачка нарушили крючком, подцепив и вытащив наружу тьму.

– Точно, она. Никогда не любил ее, – рассеянно продолжает Сэм, разрезая свой стейк. Мое лицо пылает. Если Сэм и заметил мой жаркий румянец, то он тактично не обращает на него внимания. – Бог знает, как они получили разрешение переделать старую часовню в обход планировщиков – я снимаю шляпу перед застройщиками. Вместо кафедры проповедника теперь горячий бассейн. Почти кощунственно, но когда у застройщиков была совесть? Кстати, для жильцов бесплатно. Ты можешь плавать каждый день. Можешь записать Колетту, если ей надо отдохнуть.

– Мне нравится, как это звучит. – Я прижимаю ладонь к хлопковой скатерти и пытаюсь впитать ее прохладу. Сэм увлечен рассказом, ничего не произошло. Имя Хелен Гринлоу мелькнуло в беседе, и небо не обрушилось на землю. Я и не думала, что такое возможно. Кровь отливает от моих щек, мысли приходят в порядок, возвращаются к квартире. Если у меня будет здесь «база» неподалеку, Колетта действительно сможет выбрать время поплавать, расслабиться в спа, почитать книгу на шезлонге. Она пожертвовала своей работой медсестры ради того, чтобы находиться при маме так долго, сколько потребуется. Это круглосуточная смена без перерывов. Сэм сделал это ради нее так же, как и ради меня, я понимаю.

Я ем медленно, чтобы оттянуть наше возвращение. Нэнси аккуратно сворачивает салфетки к завтраку, когда я заказываю очередной кофе «на дорожку», но в конце концов нам придется либо ехать назад, либо спать в машине. Я нервно болтаю все время, пока мы движемся обратно к тому, что, видимо, мне нужно теперь научиться называть «Парк-Ройал-мэнор».

– Что вообще значит: «Парк-Ройал-мэнор»? – спрашиваю я, когда мы поворачиваем направо возле светящегося щита, обещающего «Роскошную Жизнь В Сердце Сельской Местности Саффолка». – Это место ничто не связывает с королями, насколько я знаю.

– Они вряд ли могли оставить название «Назаретская психиатрическая больница», верно?

– Слово «психиатрическая» отбросили, когда я еще была ребенком, – сообщаю я. – Она стала называться просто «Назаретская больница». Чтобы избавиться от клейма, я полагаю.

– Думаю, они желали чего-то более нейтрального. Даже «Назарет» – довольно тягостное слово.

Черные кедры опять соприкасаются над нами, закрывая небо. Я не умолкаю, пока машина виляет, приближаясь к цели:

– Ты знаешь, что выражение «там, за поворотом» означает больницу? Они предпочли построить извилистую дорогу, чем ровный путь прямиком к главному входу, чтобы пациенты испытывали чувство уединения и изоляции от остального мира. Так что «загнали за поворот» означало – забрали в психушку.

Эта мысль наталкивает меня на другую. Когда я училась в школе и кто-то вел себя чересчур эксцентрично, мы не сказали бы ему – «твое место за поворотом», а сказали бы: «твой номер шестой». После закрытия железнодорожной ветки шестой автобус остался единственным транспортом, возившим работников, да и пациентов тоже, от Настеда до Назарета. Я полагала, что эта фраза – универсальная идиома и так говорят везде. И только оказавшись в Кромер-Холле, я поняла, что она – нечто, что нужно скрывать, наряду с моей историей, моей виной и моим акцентом. Избавляться от всего этого, как змея, меняющая кожу.

Вечером фасад освещен, и отдельный бледно-золотой луч подсвечивает часовую башню. До разрушения башня была перегорожена в высоту железными балками, призванными сдерживать самоубийц, и мне интересно, как там сейчас все выглядит внутри. Служит ли она до сих пор каким-либо целям безопасности или играет чисто декоративную роль. Листья новых ползучих растений светятся ярко-алым. Их необходимо обрезать каждую неделю вокруг окон, но им никогда не проникнуть в старый кирпич.

– Все нормально? – спрашивает Сэм, держа меня за руку. Его ладонь сухая и теплая. Моя липкая. – Боже, это на самом деле очень важно для тебя, верно? Человеческий мозг и его иррациональные страхи. Я понятия не имел.

Огромные стеклянные двери, ведущие в атриум, автоматически открываются. Если не знать хорошо это место, можно подумать, что это большой отель, зачем-то торчащий посреди окружающей сельской бедности. Старый приемный стол – теперь стойка администратора, его украшают лилии и олеандры в прозрачных вазах. По обе стороны находятся двери, ведущие в крылья здания, и слова «ЖЕНЩИНЫ» и «МУЖЧИНЫ» все еще высечены на каменных перемычках соответственно слева и справа.

Парадная лестница отремонтирована, широкие деревянные ступени ведут на площадку, где находились старые административные помещения. Древесина восстановлена до первоначального блеска. Легче представить невесту или дебютантку бала, скользящую вниз по лестнице, чем пациента, шагающего вверх на беседу к своему консультанту. Вина и жестокость того, что я сделала – что мы сделали – ощущается сквозь десятилетия и пригибает меня к полу.

– Все нормально? – повторяет Сэм. Я могу только кивать.

За стойкой юнец в ливрее – Оскар, судя по его значку, – постоянно дергающий себя за чуб.

– Добрый вечер, мистер Теккерей, – говорит он с чудовищным польским акцентом.

– Ох, будьте добры, зовите меня просто Сэм. А это моя жена, Марианна.

– Добрый вечер, Марианна, – говорит Оскар, явно стесненный такой фамильярностью.

– Привет, – бормочу я.

Лифт освещен мягким светом и отделан обманчивыми зеркалами, словно машина времени. Мое прежнее «я» и без того уже здесь сегодняшним вечером, так что я почти ожидаю увидеть отражение девочки-подростка – но нет, вот она я, все мои сорок семь лет. Подозрительно ровное выражение лица, однако взгляд устремлен внутрь себя. Каштановые волосы, на несколько дюймов длиннее, чем уместно было бы в моем возрасте, по словам журналистов. Если не знать меня, то можно удивиться, что у меня есть взрослая дочь. Мне было двадцать семь, когда родилась Хонор, что для Лондона аномально рано. Можно вывезти девушку из Настеда, но Настед из девушки… Здесь в округе поколения по возрасту ближе друг к другу. Когда Колетта родила Джека в двадцать два, она уже пять лет как работала, два года была замужем и имела ипотеку. А на моей улице в Ислингтоне есть женщины моего возраста с детьми-шестилетками. Я предполагала, что родить ребенка пораньше – освободить себя впоследствии, когда мои сверстники только начнут создавать собственные семьи. Я не ожидала, что в подростковые годы Хонор снова потребуется опекать, как младенца.