Поэтому, принимая собственное негодяйство как естественную и неотъемлемую часть личности и тела под названием Дмитрий Алексеевский, я использую это негодяйство — ну используют же руки, голову, член, наконец! — для извлечения радости бытия и житейской выгоды.

Так получилось, что в жизни я оказался везунчиком.

Наблюдая, как толпы моих несчастных земляков изо дня в день мечутся в поисках денег, жилья, элементарной жратвы, я лишний раз добрым словом поминаю своего папашу — старого партийного хрыча.

Он вовремя отправился на свидание с дьяволом (до Бога его, похоже, не допустили), после известных событий лета 1991 года, когда его райком в прямом смысле слова загадили (что они только ели перед этим?) восторженные ельцинисты. Чуя, чем начинает пахнуть, мой предок еще за год до кончины обратил все сберкнижки в нал, а нал через хорошие связи — в кучу приличных брюликов. И вот я, когда ситуация стала поспокойнее, через тех же папиных теневых корешей отдал бриллианты за большущую кучу долларов.

Теперь, если иметь в виду классное бунгало за городом и четырехкомнатную квартиру на двоих с мамой в центре, то, не считая таких вполне естественных мелочей, как „Вольво“, в общем и целом я не нуждался. По крайней мере, если не крутить рулетку, не колоться и пить умеренно, до старости мне должно хватить на сносную жизнь.

А вот на девочек…

Тут разговор особый, потому что за время армейских мучений у меня выработалась своя философия, своя жизненная концепция, которую я стал осуществлять на практике, но об этом позже. Сейчас, чтобы было понятно отношение Дмитрия Алексеевского к женщинам, я расскажу старую как мир историю про любовь, разлуку и измену. И как я загремел „под ружье“.

В общем, когда папаша поднапрягся и после школы пропихнул меня в университет, шел самый что ни на есть 1982 год. Я был длинный семнадцатилетний отпрыск капээсэсного семейства с реальной перспективой на комсомольскую или дипломатическую карьеру. Но тут наконец дал дуба „дорогой Леонид Ильич“, и по нашему молодому местному бомонду пополз гнилой такой душок, как его называл папа со товарищи, — „мелкобуржуазный“. Ну в том смысле, что все иллюзии насчет „светлого будущего“ быстренько выветрились из наших голов, и мы активно принялись строить свой отдельный земной рай сейчас и здесь. Чем дальше, тем больше либеральные времена показывали: нам, будущим реальным хозяевам жизни, все позволено.

Любой западный „разврат“, за который обычных бедолаг по тогдашнему УК (скажем, находили какой-нибудь завалящий „Плейбой“) отправляли топтать зону, для нас был уже скучен. Настоящий разврат местного советского розлива крутился на наших квартирах и дачах — вернее, на родительских. Компания у меня подобралась самая та, что надо, — сынки и дочки папиных подельничков по „руководящей и направляющей“ и, как говорил тогдашний кумир публики Райкин, „уважаемых людей — завмаг, товаровед…“.

В общем, пили, трахались, балдели, как и сколько могли, — настоящая студенческая жизнь, при которой учеба маячила где-то вдали в виде очкастого профессора с твоей зачеткой в руке во время сессии — зачеткой, куда (тебе это ясно, как Божий день) обязательно будет вписано любое словечко, кроме „неуд“.

А ее, свою первую любовь (и, как выяснилось, последнюю), я встретил в совершенно неподобающем для себя месте — в институтской библиотеке. Как-то с утра, будучи в обыкновенном дико-похмельном состоянии, я не придумал ничего лучшего, как пойти почитать, кажется, о Талейране — некое редкое издание.

Целью моей было отнюдь не знакомство с дипломатическими изысками этого хитрого французского лиса — просто я решил таким образом оградить себя хотя бы до обеда от первой опохмеляющей рюмки.

Ольга доставляла из хранилища заказанные студентами книги — это была ее работа, приносившая ей, заочнице, какой-то доход „на хлебушек“. Иногородней, конечно, прожить одной — чуть ли не подвиг. Я обалдел, когда задержал свой нечеткий взгляд сначала на ее мордашке с милыми наивными веснушками и глубокими темными глазами, потом прошелся вниз до туфелек…

Она улыбнулась и пододвинула мне Талейрана. Я, конечно, тут же выкинул из головы мысли о чтении. Но сел так, чтобы можно было наблюдать за этим „необыкновенным созданием“ — как я ее тут же окрестил.

Через час, за время которого Ольга (имя ее я услышал от пожилой библиотекарши, зашедшей в зал за чем-то) то уходила в хранилище книг, то возвращалась, я был готов, сражен, покорен и уничтожен. И принял единственно правильное в тот момент решение — расслабиться, пойти выпить пива в буфете — и на штурм.

Чтобы сразу поразить ее чем-то, я разработал нехитрый план, в результате которого, когда она в шесть вечера вышла из дверей библиотеки, я подошел к ней и проникновенно произнес: „Ольга, вот редкая и ценная книга, которую стоящий перед вами недотепа случайно унес из зала, о чем и скорбит“.

Ужас нарисовался на ее милой мордашке, она молча схватила проклятого Талейрана и понеслась с ним обратно, чтобы успеть сдать до закрытия хранилища, иначе уволят, засудят, опозорят…

Бог весть, что мелькало у нее в голове и что она тогда обо мне думала.

Во всяком случае, вторично показавшись из дверей через десять минут, она спокойно спросила:

— Зачем вы это сделали?

— Это мой первый дурацкий подвиг в вашу честь!

— Надо полагать, что следующие подвиги будут такими же дурацкими?

— Нет, леди, все остальные грозятся быть настоящими.

…Нашей любви все удивлялись, и многие буквально лопались от зависти. Моя разудалая компания надолго расстроилась — надо же, самый щедрый и бесшабашный пьяница и трахторист чуть не в одну минуту стал пылким и нежным Ромео. Анекдот! Однако время шло и показывало, что у нас все всерьез и надолго. Тогда мои тусовщики решили приобщить Ольгу к нашим разнообразным развлечениям. И, как я ни сопротивлялся, будто предчувствуя недоброе, им удалось как-то затащить нас на грандиозную дачную пьянку по случаю то ли „дня танкиста“, то ли „дня почтальона“.

Помню, как я злился, глядя на развеселых дружков Сережу и Вову, которые наперебой угощали Ольгу всякими изысканными напитками, и она, отродясь не вкушавшая ничего подобного, с удовольствием мешала сухое вино, ликеры, шампанское… Под занавес застолья Сережка Шпакин уговорил ее выпить „шикарного двадцатилетней выдержки коньяка“. Что и явилось последней каплей.

Еще раз посмотрев на глупо хихикающую и неумело флиртующую свою возлюбленную, я хватанул стакан и, громко хрустя огурцом, демонстративно вышел из комнаты. Меня не было с полчаса — дошел до речки, искупался, покурил… Когда пришел обратно — в двухэтажной даче было тихо. Похоже, вся компания расползлась по комнатам и углам, кто спать, а кто „покувыркаться“…

…Ольгу я нашел в одной из комнат второго этажа. На ней, совершенно голой, как-то странно, чуть ли не поперек, лежал Сережка в одной футболке. Мертвецки пьяный сон… Я тоже, как во сне, подошел к столу, где папаня Вовки (хозяин дачи) держал бронзовую статуэтку вождя мирового пролетариата, и вот этой увесистой хреновиной изо всей силы долбанул Сережку по голове.