class="p1">Однако такого удаления не понадобилось: в начале зимы исчезли все девять пудов Ивана Ивановича. Пал первый, еще чистый снег, и они брели, потерянные, по сугробам, к бывшей Красной, а теперь Белой площади. (Феликс шагал с Там-Тамом, а в отдалении, но не отставая от них, трусила Жучка.) Вокруг здания бывшего Моссовета сосредоточивалась толпа с топорами, с газовыми ключами, в фуфайках. Напротив башенным краном стаскивали с коня Юрия Долгорукого. «Что они творят?» — удивился Феликс. «Демонтируем остатки ошибочного государства!» — ответствовал ему интеллигентного вида человек, в очках, в светлом кашне хорошей шотландской шерсти и в грубых рукавицах (он тут, верно, исполнял роль прораба). Они побежали от прораба, но он успел им гневно выкрикнуть вслед: «Да здравствует демократия!» И наподдал пинком в зад улепетывающую Жучку. А через улицу вторая толпа с топорами и криком «ура!» демонтировала штурмом здание. К моменту, когда они приблизились, здание было полностью демонтировано и той же толпой взято под охрану. На флагштоке, из руин, торчал новый флаг. Под флагом гигант в фуфайке, с растрепавшейся бородой прибивал к стене какую-то табличку. Это, видно, был командир здешней сотни, и восторженный Феликс тотчас пожелал вступить в ряды его повстанческого отряда.

— Да уж не еврей ли ты? — заподозрил гигант нечистое, поймал мощной рукой Феликса за голову, привлек к груди, а другой проворно замерил ему нос плотницким метром. Судя по гулу в толпе, нос у Феликса оказался нестандартный.

— Сам! Сам еврей! — помня смутно уроки Там-Тама, по-своему обиделся за нацию Феликс, гигант же набрал воздуха в легкие и приготовился было прокричать в толпу с насмешкой: «А может, я крещеный!» Но Феликс ему не дал, ударил головою в пах. И пока гигант с воем обрушивался на свой отряд, юркий Феликс выскользнул из-под топоров и ускакал верхом на Жучке.

Жучка единым духом вынесла его к Кремлю. Пролетая мимо бывшего Госплана (ныне Биржа Соцтруда), Жучка и Феликс чудом не пали смертью храбрых. В этом месте одна стенка билась с другою стенкой. Одна стенка, в приличных пальто, протестуя, пыталась поджечь спичками чучело — в ветхом френче, в выцветшем картузе и с мочалкой, изображающей не то бороденку, не то усики. Другая стенка, также в приличных пальто (с криком: его не вынесли, это воскресение из мертвых!), стремилась этим чучелом в своих интересах овладеть. Совместными усилиями они быстро разодрали чучело на две части; чучело предсмертно, благим матом заорало, однако не успело вывернуться и распалось в мелкий серый прах: лишь туча едкой пыли взвилась победно над толпой. Тотчас начался всенародный чох, причем чихали наперегонки обе стенки, тысячами заходились так, что многие от одного чоха и падали, тогда только увидев падающие тела, здоровенный молодец в форменной шинели вдруг радости заплакал и с протяжным и сладостным стоном: «А вот вам и наступила эра отрезвления!» — принялся молотить дубинкой по головам как направо, так и налево.

Как потом говорили, первый взмах дубинкой все и восприняли в качестве главного, окончательного сигнала.

Вдоль кремлевской стены, но поспевая, бегали еще какие-то люди с гробами. Одни гробы они раскапывали, другие в освободившиеся ямки закапывали. Затем поступала внезапно новая партия, тогда пристраивали поспешно ее, опять и опять разрывая свежие могилки. Поодаль группа иностранных бизнесменов в спортивных трико, преодолев восемь тысяч километров бездорожья, неторопливо праздновала благополучное прибытие в Москву. Здоровые, розовощекие, они были так взбудоражены этим фактом, что не замечали ни гробов, ни танков, броню которых они заливали советским шампанским — щедро и неосмотрительно.

А со стороны бывшего Исторического музея (ныне, временно, Государственная дума) со скрипом, воплем и плачем ввозили орудийный лафет. На лафете, в деревянной старинной, приспособленной для этой цели клетке (видно, взяли из музея напрокат) заключалась в цепях группа видных советских граждан, в числе которых Ивана Ивановича все узнали первым. В народе еще долго потом говорили, что он на какой-то обидной мелочи погорел, хотя занимался солидными земельными операциями.

Он был бос. Внушительный вид его оставил. Похудел Иван Иванович не менее, чем на сто килограмм. Лишь купол лба по-прежнему светился красной медью, да глубоко запавшие внимательные глаза, как и раньше, работали спокойно и неутомимо. Казалось, глядя на него: такой не потеряет головы и на плахе.

Меж тем лафет туда и подвозили. Только здесь Иван Иванович несколько забеспокоился, лицо его заметно побледнело. И когда на глаза ему попались Феликс с Жучкой, он было дернулся, но сдержался. Не выдал ни их, ни себя. И, даже обнаружив в толпе Там-Тама, лишь пошевелил беззвучно губами: «Там-Там… Анатолий Анатольевич, милый мой!»

И вдруг во всю мощь громадных легких запустил над площадью:

— А-аа, вашу мать, комуня-ки!..

И рухнул на колени:

— Дорогие мои. — Крупный подбородок у него набок своротило, Иван Иванович плакал, не сдерживаясь, навзрыд. — Дорогие, не выдайте. Я вам все-все оставлю!

Кому требовалось, те в толпе учуяли: неспроста Иван Иванович так заговорил. Они и произвели в народе шевеление, какие-то проворные дяди забегали по рядам. Там-Там зорко высмотрел вдалеке давешнего гиганта. Тот двигался от человечка к человечку, заглядывая в лица, небрежно отшвыривая стоящих на пути. «Ментом!» — зло зашептал Там-Там, и они, прячась за танками, побежали к краю площади.

Над Лобным местом, над сгрудившейся массой, как бы трагически возвышался второй их знакомец. Тот самый прораб, в светлом кашне и очках в роговой оправе — всем видом показывая, что возведен на это место силой обстоятельств: либо насильно, либо случайно. «Неужели и его?» — пронеслась догадка в голове у Жучки. Когда же он, нервно поправив очки, еще неуклюже, в первый раз махнул топором, — танковые моторы взревели, и толпа оглохла сразу, так и не познав, не расслышав человеческого вопля, долго ею ожидаемого.

Следовало срочно бежать. Это Там-Там понял, едва они сунулись ночью к своему ларьку (с целью уничтожения документации). Спасло их то, что впереди пустили Жучку. В засаде ее сцапали, немного бока намяли. Правда, не надругались, даже не изнасиловали. Однако это Жучку не остановило.

— Твари вы, а не мужчины, — кричала на них Жучка, зализывая раны и оправляя юбку на бегу.

— А ты женщина, можно подумать, — сказал, переводя дыхание, Там-Там.

— Пусть я не женщина. Но и вы псы одной со мной породы! — заклеймила Жучка и в темноте врезалась лбом в невидимое препятствие. Они приостановили свой бег, вгляделись. Над ними возвышалось, уходило в темное небо гигантское панно. По низу было выведено крупными буквами: «Да здравствует революция в уме человека!» Чуть выше располагался