сам человек. Он сидел, как бы горестно охватив ладонями лоб, — вероятно, от сильной головной боли.

На Павелецком висели их портреты. На фото они выглядели как два новых члена Политбюро. Поскольку Жучкиного портрета вывесить не успели, ее и отправили за билетами. Феликс был москвич, а Жучка безродная. Потому решено было всем вместе ехать на родину к Там-Таму, скрываться в деревне у его матери.

На станции их не встретил никто. Хотя где, спрашивается, их следовало встречать, коли и станции не было? Вместо вокзала имелись только горы щебня.

— Боже ж ты мой! — обращался к кому-то вверх бредший мимо пожилой железнодорожник с закрытыми, будто слепыми глазами. — За такое короткое время целая великая держава — и превратилась в кучу говна!

— Хе-хе! — заметила торговка, сидевшая на одной из таких куч (торговала она здесь, в голой степи, как ни странно, импортными презервативами). — Иль тебе, Нилыч, не надоело буробить? Ты купи лучше мой товар!..

Но Нилыч в ответ не проронил ни звука. Не открывая глаз, он рухнул в разверстый пожарный колодец. Жучка заглянула туда с беспокойством. Из темноты поглядывали сношенные казенные подметки.

— Эй, вы, не нервируйте там его, — заворчала торговка. — Нилыч уж какой день места себе не найдет.

— Кажется, нашел, — вздохнула Жучка. И они двинулись в город. Точнее, туда, где город прежде был, а теперь находилось одно чистое поле. Вдали какие-то люди в ярких желтых спецовках мастеровито разбирали оставшееся: церковь. Вокруг ничего больше не было, кроме, правда, парковой гипсовой фигуры. Прямо у нее под гипсовыми ботинками сидел нищий детина, заросший до глаз грубым седым волосом. Детина читал желтую от прошедших лет газету. Перед ним лежала солдатская шапка. На дне шапки блестели монеты, и, похоже, не отечественные. Там-Там развязал рюкзак и высыпал на снег ворох толстых денежных пачек.

— Сенькюверимач! — поблагодарил нищий вежливым кивком. И попросил подать валютой.

— А по-русски нельзя? — обиделся Феликс.

— А по-русски можно пить и плакать, — пожаловался нищий и развез по щетине грязную слезу.

— Кто ты? — гавкнула в задумчивости Жучка.

— Я здешний секретарь райкома.

— А где твой райком? — не сдержался и вник опять Феликс, — так, будто он срочно в постановке на учет нуждался.

— Райкома нет, — скупо молвил нищий. — Все ушло. На уплату долгов отправлено. На той неделе разобрали здание. Одна вот эта фигура и осталась.

Нищий потрогал без интереса пачки с деньгами, зевнул и добавил для порядка:

— Мы, конечно, наводили справки. Так нам сверху разъяснили: в Москве какие-то сволочи наш район продали.

Там-Там отвернулся, выругался и побежал в направлении своей деревни. Феликс и Жучка побежали следом, нищий тоже пристал к ним. «А как же фигура?» — полюбопытствовал Феликс, решив, что нищему поручено сторожить ее, последнюю.

— Да я думал, хоть иностранцы приберут ее на сувениры, — оправдывался нищий на бегу. — А она, оказывается, на хрен никому не потребовалась!

Деревни, естественно, не было. Куда ни кинь глаз, всюду была белая, абсолютно ровная плоскость.

Подчистую.

Только один предмет и обнаруживал прежнюю жизнь: дорожный указатель с надписью: «К-з «Светлый путь», торчавший кверху острием из сугроба. То есть, если верить его последнему указанию, светлый путь пролегал теперь прямиком в серенькие, словно тесовые, небеса.

А тут они услышали, как скрипит снег. По белой равнине тащились три или четыре старухи, волоча на веревках из последних сил большой фанерный ящик. Временами они останавливались, садились на ящик, доставали какие-то пузырьки, прикладывались, отдыхали. И волочили свою ношу дальше.

— Переезжают, что ли, бабки? — прищурился болезненно Феликс, ощутив, как в первый раз заныло то место, где располагалась в детстве душа.

— Ага! — пошутила некстати Жучка. — Куда тут переедешь-то, на тот свет?

— Эх, беда, надо бы помочь бабушкам! — проснулся в нищем секретарь райкома и, засунув руку под свой солдатский бушлат, тайно перекрестился.

И они приблизились к процессии. Ящик был самый обыкновенный, из-под спичек (видно, бабушки увели со свалки за магазином). На одном боку его еще даже трепыхалась от ветра фабричная наклейка. А на наклейке черными печатными буквами было написано: ГИГАНТ.

— Куда, товарищи бабушки, вашего Гиганта доставить? — спросил шутливо секретарь, свободно забрасывая ящик на плечо (а он оказался совсем легоньким).

— На покой, куда ж еще? Всем нам давно туда пора, — пояснила коротко главная старушка.

И не успели они вдуматься в сказанное, старушки достали псалтырь и дружно грянули в три голоса. Их пронзительные голоса трепетали и плакали под тесными небесами, прощаясь как бы и с подружкой, и с самими собой навсегда. Там-Там зашатался, пораженный: до чего все-таки под ним ослабли ноги?

Так шли они час, или два, или еще сколько — Там-Там не помнил. Несли ношу по очереди. И хотя не была она тяжела, Там-Там к концу стал кашлять и падать и завалился было с ящиком в снег. Впрочем, тут же, неподалеку, была вырыта в снегу ямка. И Там-Там успел, поставил ящик на самый край.

— Чего, соколик? — посочувствовала старушка.

— Не держит, — сознался Там-Там и, весь сжавшись, спросил у нее шепотом: — А вы не знаете случайно, где найти Грачеву Марь Васильевну? Она, кажется, ровесница вам…

— А чего ее искать? Тут она, твоя Марь Васильевна, и есть! — хлопнула старуха варежкой по фанерному ящику. — Вот, Толя, какого мы Гиганта хороним…

А старушки все расслышали и загалдели:

— Возрадуйся, Мария: сын твой приехал! Сын!

— Счастлива мать, когда сын ее проводит в последний путь, — вздохнула главная старуха и задумалась.