исключено, что об этом они еще хорошо помнили. Но для них была неожиданной смелость и доверчивость человека, рискнувшего вынуть их из ящика. Может, у этих гюрз теплилось еще что-то вроде надежды или мечты, что тот, кто поймал и упрятал их в холодный ящик, сжалится, наконец, над ними и отпустит на свободу?

Впрочем все это не больше, чем мои домыслы.

Когда мы вернулись к столу, за которым работал Иван Иванович, я еще раз оглядел его опасный кабинет.

— Ну, и обстановка у вас, — сказал я, — волосы дыбом встают, а вам хоть бы что!..

Мое замечание явно развеселило Ирпеньева.

— Поверьте, обстановка тут самая нормальная, — весело поглядывая на меня, — сказал змеелов. — Вы бы тоже привыкли к ней. Только для этого надо любить свое дело и… немного мужества.

— Но ведь бывают, наверно, случаи, когда змеи убегают?..

— Такие случаи были. Но каждый раз я ловил беглянок и водворял на место. Если хотите, как-нибудь я расскажу вам и об этом. Помню несколько довольно-таки любопытных случаев.

Сделав несколько коротких затяжек, Иван Иванович погасил папиросу и доверительно сказал:

— Вы знаете, у меня и дома почти такая же обстановка. Змеи дома тоже не переводятся. Моя жена очень любит молодых кобрят. Террариум с ними постоянно стоит у нас на подоконнике. Известно, что кобра очень эмоциональная змея и, если можно так выразиться, с большим эстетическим вкусом. Много раз уже писалось о том, как индийские факиры игрой на дудочке выманивают кобр из ящика и заставляют их раскачиваться под музыку.

Еще замечено, что кобры неравнодушны к луне, к лунному свету. В яркие лунные ночи мы часто с женой наблюдаем за кобрятами. Они поднимаются в ряд прямые, как свечи, и долго и тихо любуются луной.

Прощаясь со мной, Иван Иванович сказал, чтобы я запросто заходил к нему домой потолковать обо всем.

И вот я в гостях у Ирпеньева.

Скромно обставленная комната: ни хрусталя, ни дорогих ковров, ни живописных полотен прославленных мастеров кисти.

И все же я был очарован одним необычным украшением квартиры, придававшим ей веселый праздничный вид. Это была богатейшая коллекция бабочек, собранных, должно быть, со всего света.

Бабочки занимали почти полностью две смежные стены. Оранжево-красные, как закат над бескрайней пустыней, беловато-синие, как ледяные вершины Гиссара, темно-бордовые, как спекшаяся кровь, бархатисто-черные, прозрачно-голубые, зеленые, розовые, они все еще казались живыми. Вся комната так и цвела и сверкала обилием необычных красок. Эти краски были ярче луговых цветов, ярче радуг весенних, пестрее и чище узоров любого ковра.

Бабочки завораживали взгляд. Я молча и долго разглядывал их, потрясенный великой щедростью и тончайшим мастерством природы, создавшей такое множество изумительных эфемерид. Что-то загадочное и возвышенное чудилось мне в их названиях: падалирии, сатириды, мелонаргии, сатурнии, ванессы… Я слушал эти названия и уносился в далекие страны, о которых когда-то читал, страны, где рождались, порхали и умирали эти нарядные создания.

Мне виделась пампа — весенняя, шумящая ветром и травами, ровная пампа, море цветов и гордые высокие деревья, увенчанные кронами, похожими на темные облака. Мне виделись холмы и желтые степи африканской саванны, зеленый сумрак тропической сельвы и ласковая синь морской лагуны, на берегу которой, слегка покачиваясь от легкого бриза растут королевские пальмы. И всюду — бабочки — живые, яркие, летающие цветы.

Иван Иванович вынул одну из них из-под стекла и поднес к моим глазам. Никакой особенной красоты в ней не было. Ее передние крылья имели мягкий агатовый цвет, а два нижних — изумрудный. На этих нижних крыльях я и заметил по одной светящейся крапинке, похожей на зернышко топаза.

Лукаво взглянув на меня, Ирпеньев спросил:

— Как по-вашему: какого цвета эти крапинки?

— Светлые, конечно.

— Ну, что вы, так сразу… не подумавши? — с мягкой укоризной сказал змеелов. Пристально вглядываюсь в крапинки и вижу, что они горят яркими рубинами.

— А сейчас что скажете? — весело допытывался гостеприимный хозяин.

Чудеса да и только! Странные крапинки сверкали уже чистейшей бирюзой!.. Правда, от моего взгляда не ускользнул один факт: все эти цветовые изменения на крыльях бабочки происходили в результате их медленного вращения на булавке вокруг оси.

Встреч у нас с Ирпеньевым было много. А самая первая из них положила начало нашей дружбе. Каждая из этих встреч открывала характер змеелова с новой, не знакомой мне стороны. Оказалось, что он не только змеелов, но и охотник, и страстный рыбак, и птицелов, и дрессировщик, и опытный, умелый воспитатель юных натуралистов. Тысячи километров исходил он с рюкзаком за плечами по горным долинам Памира и Копетдага, по берегам Мургаба и Амударьи, по жгучим просторам Каракумов. И в каждом странствии, в каждой экспедиций, — незабываемые приключения, интересные случаи, борьба с опасностью, удивительные находки.

Обычно при встрече Иван Иванович радостно сообщает о своих приобретениях:

— Что не заходишь? Приходи. Посмотришь на новых бабочек. Целых четыреста штук!

В другой раз:

— Давненько мы не видались. А я только что — с Мургаба. Сто эф отловил. Приходи, покажу. Симпатичные змейки, хотя и ядовиты.

— К чему так много?

— Как?! Ты разве не слышал: тут москвичи фильм снимают. Так вот… для них. То есть для экзотики.

А однажды, придя к змеелову, я увидел у него на столе свежий номер журнала «Совьет лайф», изданный в Америке.

Листаю журнал. И вот… почти на целый разворот — знакомый образ. Змеелов запечатлен на снимке как бы в движении. На нем сетчатая белая майка. Вся фигура слегка наклонена вперед. Бронзовое от загара цыганское лицо повернуто к зрителю. Обвив его шею, на голом плече улеглась серая в черных пятнах змея, так называемый большеголовый полоз. Его плоская маленькая головка — рядом с поседевшей головой змеелова. Таких необычных, я бы сказал, эффектных снимков у Ирпеньева немало. Он показывал их почти при каждой нашей встрече. И много было рассказов змеелова. Особенно он был разговорчив, когда находился в добром, приподнятом настроении, которое редко его покидало.

Вернувшись от Ирпеньева, я садился за стол и, вспоминая только что услышанный рассказ, записывал в свой блокнот. Разумеется, я не мог записать его слово в слово. Да к этому я и не стремился. Тем более, что никто меня не контролировал и никто не требовал точности. Пользуясь свободой, я вольно обращался с фактами, нередко добавлял свои, произвольно изменял сюжетную основу.

Записи свои я держал в секрете, надеясь однажды преподнести змеелову в качестве сюрприза целый сборник его рассказов. Я не сомневался, что он обрадуется подарку. Но вышло иначе, чем я предполагал.

Когда рассказов набралось изрядно, я отпечатал их и принес Ирпеньеву.