Паклин перекрестился, шумно выдохнул воздух и вдруг заметно успокоился. Наморщенный лоб его разгладился, он перестал бить себя в грудь рукой при каждом слове. Словно главным было для него передать мне новость. А теперь как будто и повод для волнения исчез.

– Ты сам-то как обо всем этом узнал? – спросил я, хотя важным было вовсе не это, важным было – как там Аленушка? – Сам, что ли, видел?

– Знамо дело, видел. Иначе и не рассказал бы про студента да про кровь. Я с берега смотрел, как они катались. Сам, может, тоже на коньки встал бы, да годы уже не те.

– И что там с утопленником? Так и лежит во льду? – Я не мог побороть болезненного любопытства, которое всегда порождают сообщения о недоброй смерти.

– Нет, не лежит, но сначала парни урядника позвали, – сказал Паклин уже совсем спокойным голосом. – А уж урядник велел вас пригласить.

– Меня? Странное дело. И чем я могу ему помочь? – недоумевающе спросил я.

Мельник утер шапкой вспотевшее лицо.

– Так ведь никто утопленника признать не может, – сказал он. – Ну, из тех, кто собрался на берегу. А там уже много народу.

– Еще бы, – проворчал я. – Тело два месяца пробыло под водой, кто ж узнает… – Представив себе, как может выглядеть найденный утопленник, я почувствовал прилив дурноты.

Но Яков замотал головой.

– Ни-ни, ни синь пороху, Николай Афанасьич! – сказал он. – Свеженький, хоть сейчас в церковь на отпевание! Просто не знает его никто, не из наших он. Вот урядник и велел за вами бежать – вдруг вы узнаете?

Признаться, никакого желания идти на берег Ушни и смотреть на Бог весть как попавшего в лед утопленника у меня не было. Однако же долг есть долг. Я натянул юфтевые сапоги, надел волчью шубу и бобровый картуз, велел Домне держать обед в печи горячим и отправился вслед за Паклиным.

Выйдя из дома, я и пяти шагов не сделал, как столкнулся с Артемием Васильевичем Петраковым, давним моим знакомцем, служившим уже около десяти лет управляющим имением графа Алексея Петровича Залесского в Бутырках. Артемий Васильевич, и так мужчина не маленький, сейчас казался вдвое больше себя – на нем была огромная черная медвежья шуба с широким воротником, сапоги он носил тоже медвежьи, а вот шапка была соболья. Артемий Васильевич знал о нашей традиции и, ежели не был обременен делами, всегда наведывался в мой дом в этот важный для меня день.

Дружба наша могла показаться странной стороннему глазу из-за разницы в возрасте: господину Петракову было тридцать шесть лет. Когда-то он учился в Казанском университете на медицинском факультете, у Петра Францевича Лесгафта, но когда профессора Лесгафта уволили и лишили права заниматься преподавательской деятельностью, Артемий решил оставить учебу и подал прошение об увольнении из университета – «по расстроенному здоровью и домашним обстоятельствам». Занятно, но за четверть века до него из Казанского университета совершенно с такой же формулировкой уволился любимый мною Лев Николаевич Толстой, только с юридического факультета. Потом Артемий Васильевич служил в Казанской губернской казенной палате, однако отставился и оттуда – поговаривали, из-за амурной истории. И то сказать – Петраков что в Казани, что в наших краях имел известность ловеласа.

Я даже в последнее время, как Аленушка вступила в возраст, стал немного опасаться его визитов. Успокоился, правда, когда обнаружил, что ни о ком ином Артемий Васильевич не говорил, кроме как о новом объекте своей страсти, какой-то красавице необыкновенной, посетившей, по его словам, дом в Бутырках исключительно для знакомства с ним. Из прозрачных намеков можно было понять также, что красавица еще и не бедна. Я настолько привык к облигатным в последнее время громким воздыханиям Петракова о «завоевательнице его сердца», что непременно сам справлялся о том, как обстоят дела на любовном поприще.

Визиты Петракова радовали меня, ибо Артемий Васильевич был остроумным собеседником и человеком неизменно жизнерадостным. Вот и сейчас, увидев меня, он широко раскрыл дружеские объятья, округлое сангвиническое лицо его, румяное от мороза, расплылось в искренней приветливой улыбке, а опушенные мягкими ресницами глаза, и так всегда широко отворенные, распахнулись еще больше. Но от душевного расстройства меня, к сожалению, не хватило даже на легкую ответную усмешку.

– Вы, я вижу, все в делах да заботах? – Артемий Васильевич весело подмигнул мне, но, услышав о происшествии, посерьезнел. – Эка беда… – протянул он, опуская руки. – Печальное событие, печальное. То-то я смотрю – на вас лица нет, любезный Николай Афанасьевич… – Петраков внимательно заглянул мне в глаза, окинул пристальным и отчего-то суровым взглядом мельника. – А давайте-ка я вас подвезу, я ведь в кибитке, – предложил он. – Что ж по морозу-то ходить? Тут, чай, полторы версты будет.

Действительно, место, о котором говорил мельник, находилось примерно в полутора верстах от моего дома. Поначалу я отказался – чтобы не причинять Петракову беспокойства. Погода была вполне по нашим краям мягкая. Солнце стояло довольно высоко, морозец обнаруживал себя, но не кусался, небо отличалось морозной прозрачностью. На деревьях искрился иней, придавая стволам и веткам видимость хрупкости, и казалось, что это вовсе не липы и не грабы, а причудливые изделия, изготовленные неведомым мастером из особого, серебристо-черного фарфора. В другое время я прогулялся бы до речки даже с удовольствием. Однако сейчас, от того, что предстояло увидеть, настроение мое было куда как мрачным.

– Помилуйте, – всплеснул руками Артемий Васильевич, – да какое же это беспокойство? Ведь не на руках же я вас нести буду! Было время – барышень иной раз носить доводилось, – сказал он шутливо. – Теперь не то, да и вы – не барышня. Садитесь в кибитку, Николай Афанасьевич. – Петраков снова покосился на Якова. – И спутник ваш поместится… Эй, Равилька! – крикнул он сидевшему на козлах возчику. – Потеснись, дай место!

Равиль неторопливо оборотил к нам скуластое лицо, немного передвинулся к краю, и на освободившееся место живо влез мельник.

– А вас попрошу со мною. Давайте, садитесь!

Я больше не отказывался, и кибитка понесла нас по улице. На околице откуда ни возьмись налетел хлесткий ветер, разом отвердивший мои усы и бороду, – кибитка не возок, спереди открыта. Мельник крякнул, нахлобучил поглубже шапку, сильнее затянул вокруг ворота овчинного тулупа шарф. Я тоже поплотнее запахнул шубу. И лишь Артемию Васильевичу в его медвежьем наряде, казалось, все было нипочем.

Я несколько оправился от первоначального потрясения, вызванного словами Паклина, и даже традиционно поинтересовался у любезного Артемия Васильевича его матримониальными планами.

– Фю-ить! – присвистнул он. – Что есть женское постоянство, дорогой Николай Афанасьевич? Пустой звук! Уехала, обещала написать. Вот уже два месяца – ни слуху ни духу. – Он засмеялся с плохо скрываемой горечью.

Более мы не говорили, каждый вернулся к своим мыслям.

Далее дорога разошлась, обтекая двумя рукавами – верхним и нижним – скалистый берег Ушни, покрытой сверкающим на солнце льдом. Лед отливал изумрудной зеленью, и я сразу вспомнил, что среди некоторых местных жителей бытует мнение, будто деревня наша, имевшая старое татарское название Янсалы, свое новое имя – Кокушкино – получила вовсе не от фамилии Кокушкины, хотя и есть такие купцы да фабриканты, а от татарского же названия реки – Кок-Ушня, то есть Зеленая Ушня.