возрасте, очень увлекалась кино. Я знала всех артистов наперечет. Причем знала я их не только по именам, но и кто у кого родственники, и даже какой у кого объем талии – вот до чего дело доходило. И вот был такой фильм, назывался он „Улица без радости“ (у нас он известен как „Безрадостный переулок“. – Е. К.), играли там Грета Гарбо и Вернер Краус. Сюжет очень простой: бедная девочка (Грета Гарбо), у нее мама. На этой улице мясник, он ее соблазняет, а им жить с мамой не на что, ну и так далее, очень бесхитростно. Но вот что: вся русская эмиграция ходила на этот фильм, и только о нем и говорили кругом. А в эмиграции были очень большие умы, очень жаль, что они там оказались, а может быть, и лучше – по крайней мере живы остались. Так вот, эти большие умы только об этом фильме и говорили, причем говорили не о том, хорошо это или плохо, а о том, как это хорошо! Меня тогда в кино еще не брали, из высших соображений, конечно, и потом, мы всегда жили бедно, но на этот фильм меня повели. Мы смотрели его несколько раз. И моя мама им восхищалась, и не просто – моя мама, а Марина Цветаева, которую на мякине провести было не так-то просто… И вот недавно была я у кого-то из знакомых, и по телевизору показывали отрывки из старых фильмов, в том числе из этой самой „Улицы без радости“. И я просто ужаснулась. Понимаете, я почувствовала дыхание вечности. Понимаете, это было… Грета Гарбо, плоская как доска и с такими вот жестами, этот мясник с приклеенными усами, который вот так вращал глазами… Чем же тут восхищались все те люди? На моей памяти произошло такое превращение. И это было страшно. Вот почему я вам говорю, что зрелища принадлежат только своему времени. Через двадцать-тридцать лет ничего от всего этого не останется».

Про «дыхание вечности» я хотела привести пример, контраргумент, но тогда промолчала, ибо в первый визит не чувствовала себя свободно. Я только что видела Аспасию Папатанасиу. Она одна выходила в Зале Чайковского в освещенный круг на авансцене и исполняла монологи Антигоны, Федры, Электры, Ифигении. Одна, без хора, без музыкальных пауз, без каких-либо атрибутов. Фигура, как на барельефах, в струящихся складках пеплоса; воздетые руки и голос – слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи. Вот это было дыхание вечности. Через две с половиной тысячи лет.

Еще, конечно, о Цветаевой говорили. Ариадна Сергеевна спрашивала, что я читала, и я перечисляла освоенные выпуски «Дня поэзии», «Литературной Армении», «Прометея», «Литературной России», «Литературной Грузии» и «Простора».

Тут дверь тихонько заскрипела – и с веранды вошла Ада Александровна со свернутым одеялом под мышкой и подушкой в руке.

Ариадна Сергеевна пошла ставить чайник, Ада Александровна принесла мне тапочки и начала задавать биографические вопросы. Ариадна Сергеевна, подойдя к столу за папиросами, усмехнулась: «Бедная Лена второе интервью дает».

Перед отъездом из Поленова я еще раз побывала у Ариадны Сергеевны, а в сентябре приехала из Москвы рассказать про институт, в который я наконец поступила.

3 января 1970 года. Билеты в Большой театр в ту пору достать было трудно. Ариадна Сергеевна как-то упомянула, что ей хотелось бы посмотреть «Щелкунчика». Его давали всегда в новогодние каникулы. Константин Михайлович Воскобойников, управляющий делами Большого театра, был очень милым человеком и сразу откликнулся на мою просьбу, тут же позвонив по телефону и заказав два билета. Утром я привезла Ариадне Сергеевне билеты в третий ряд партера, а сама пошла на спектакль, как мы всегда ходили, по пропуску, располагаясь «на гербе». За гербом, венчавшим центральную ложу театра, было обширное пространство, где свободно размещались три-четыре человека (стоя, конечно).

На обратном пути в метро Ариадна Сергеевна говорила: «В этом спектакле хорошо то, что он классичен. Я давно хотела посмотреть классический балет. Я видела „Каменный цветок“, он мне не понравился. Не понравились пестрота декораций, костюмов, современность рисунка танца. А это – классицизм. И даже, знаешь, немножечко Французская революция, когда уже не XVIII век, но еще и не XIX-й. И вообще я очень люблю эту сказку, хотя балет почти и не по сказке. Раньше это была настольная книга каждого детства. Мастер кукол там назывался Магистр Чернилка, и мама очень возмущалась этим и говорила, что не Чернилка, а Magister Tinte – Чернильная Душа.

И в этом спектакле есть душа. Вот мы недавно были на концерте ансамбля Моисеева. Они умеют всё, что умеют эти, если не больше, техника потрясающая. Но того, что у этих, – нет. При блестящей, сногсшибательной технике – ничего для души. А здесь… душа, как пламя свечи…

Около нас сидели две девочки. Родители их посадили и ушли, а в антракте вернулись, и девочки их спрашивали: „А этот дяденька – кто? А эта тетенька – чего?“ Ну, думаю, если уж пошли „дяденьки“ и „тетеньки“, дело плохо, балет ведь такое условное искусство. А сказку они, конечно, не знают.

А я, когда возвратилась из всех Сибирей, на Кузнецком Мосту купила себе эту сказку – вот такая большая книжка с картинками на немецком языке».

Потом, в этом сезоне или в следующем, с помощью того же Константина Михайловича Воскобойникова, удалось достать билеты на балеты «Спартак» и «Легенда о любви». Записей об этом в моем подсобном хозяйстве не обнаружилось. Жалко, потому что сейчас они стали бы мне бесценным подарком. Я обожала «Спартак», весь спектакль, а особенно вторую главную пару – Красса и Эгину (Мариса Лиепу и Нину Тимофееву), их фотография висела у моего рабочего места в машбюро. Но впечатление Ариадны Сергеевны о «Легенде о любви» я помню, может быть, потому, что репутация этого балета была непризнанной, он считался мрачным, ставили его в репертуар редко, и я, безумно его любившая, опасалась, что Ариадна Сергеевна примет сторону его неприятелей или останется равнодушной. А она сказала: «Спасибо тебе за этот вечер. Эта вещь доставила мне не просто удовольствие, а радость. Что очень редко бывает». И еще, помню, ей очень понравились декорации и цветовая гамма декораций и костюмов («это дивное сочетание глины и бирюзы») Симона Вирсаладзе.

29 января 1970 года. Приобретя у Людмилы Константиновны письмо Марины Цветаевой к Жене Сомову, я привезла его Ариадне Сергеевне. Было это 18 января.

«Этого Женю хорошо помнят мои тетки, он назывался у них Женя-шахматист. Во время войны, когда эвакуировался весь их дом, они никуда