И здесь над крышами не поднимался дым, двор по колено зарос травой. Посреди двора, где когда-то стоял алтарь Зевсу, была высокая серая куча, но не земли, а какой-то странной белесоватой пыли, смешанной с черным. Сквозь эту пыль пробивалась трава, жесткая и редкая, как волосы на голове прокаженного.

Вдруг Скиталец задрожал – он увидел в этой куче обугленные человеческие кости. Подошел ближе и с ужасом понял, что это не куча пыли, это прах множества людей! Смерть потрудилась здесь на славу, жителей острова скосила чума. Умерших сожгли в одном погребальном костре, а те, кто остался жив, наверняка покинули остров, потому что вокруг не было никаких признаков жизни. Зияли распахнутые двери, но никто в них не входил и никто из дома не выходил. Дом был мертв, как и люди, когда-то жившие в нем.

Вот место, где его встретил старый пес Аргус и умер от радости, что хозяин наконец-то вернулся. Скиталец остановился, опираясь на посох. Сегодня его никто не встречал. Вдруг что-то блеснуло в луче солнца, упавшем на кучу, и он дотронулся до нее концом посоха. На землю упала кость руки, на ней блестел полурасплавленный в огне золотой браслет. На внутренней стороне браслета по ободу было выгравировано:

Увидев эту надпись, Скиталец упал на землю лицом в прах, он узнал золотой браслет, который когда-то привез из Эфира в подарок своей юной жене Пенелопе. И эта кость – о непереносимый ужас, о злое глумление судьбы! – всё, что осталось от прекрасных нежных рук, которые его когда-то обнимали! Силы покинули его, он зарыдал и, ничего не видя, стал собирать горстями прах любимой супруги и посыпать им голову, так что его темные волосы стали серыми от пепла. Ему хотелось умереть.

Скиталец упал на землю лицом в прах

Он лежал, кусая руки от горя и от гнева на богов и на судьбу. Высоко поднявшееся солнце беспощадно жгло его, но он ничего не чувствовал; на закате поднялся ветер, но он по-прежнему лежал, не шевелясь. Слез у него не было. Он пережил много бед и несчастий, плавая по морям и сражаясь на земле, но такого черного горя он и представить себе не мог.

Солнце зашло, стемнело. На востоке медленно поднялась серебряная луна. Где-то далеко раздался крик ночной птицы, крик приближался, над грудой останков мелькнули черные крылья, и хищные когти впились Скитальцу в затылок. Тут он наконец ожил, вскинул руку и схватил птицу тьмы за шею, свернул ей голову и швырнул на землю. Эта неожиданная боль в затылке, такой, в сущности, пустяк, оказалась для обезумевшего от горя Скитальца последней каплей, он хотел вырвать из ножен кинжал и убить себя, но кинжала не было. Наконец он поднялся, что-то бормоча, и долго стоял, освещенный луной, похожий на льва в развалинах дворца давно забытых властелинов. Он ослаб от голода, был сломлен горем, но все же подошел к двери своего дома и помедлил на высоком каменном пороге, где когда-то сидел в обличье нищего – на том самом пороге, перешагнув который он убил стрелами судьбы оскорбителей своей жены и разорителей дома. Но сейчас жены нет, она умерла, все его странствия и приключения кончились здесь, все битвы и победы потеряли смысл. В холодном свете луны отчий дом казался призраком – страшный, незнакомый, лишенный тепла, любви, света. Столы в огромном пиршественном зале опрокинуты, кресла слоновой кости сломаны, на полу всюду валяются кубки и блюда с высохшими остатками похоронного пира. В лучах луны поблескивали развешанные по стенам стальные и бронзовые мечи, многие из них потемнели от ржавчины.

Взгляд притянули знакомые очертания. Это был лук Эврита, лук, из-за которого могучий Геракл убил гостя в своем собственном доме, грозное оружие, дугу которого не мог согнуть ни один смертный, кроме Скитальца. Он берёг драгоценный лук как память о предательски убитом друге и никогда не брал его с собой, отправляясь воевать и странствовать. Навеки умолкли голоса жены, сына, верного пса Аргуса и слуг, и все же Скиталец услышал в тишине звук приветствия. Лук, который трепетал от азарта в могучих руках Геракла и рассылал его стрелы мести, был волшебным. В нем обитал дух, которому было открыто будущее, этот дух знал, когда начнется битва и люди станут убивать друг друга, и, предсказывая кровопролитие, он всю ночь пел свою зловещую песню. Голос лука был пронзителен и тонок – то звенела его тетива, гудела дубовая дуга. Скиталец подошел к луку, и вдруг – о чудо! – лук зазвенел под его взглядом. Сначала так тихо, что едва и различить, но звук стал расти, набирать силу, и в этой силе был и гнев, и торжество. Вот что услышал в этой песне без слов Скиталец:

Она предрекала смерть, и это были первые звуки, что нарушили тишину его дома. Он всем сердцем отозвался на песню, которую слышал столько раз, и понял, что скоро ему предстоит сражаться и убивать. Быстро полетят его пернатые стрелы, их бронзовые наконечники упьются кровью врагов. Скиталец взял в руки лук, тронул пальцами тетиву, и она крикнула пронзительно, точно ласточка. Этот крик наконец-то освободил запертую глубоко внутри скорбь, в глаза хлынули слезы, точно теплый дождь на скованную морозом землю, и Скиталец заплакал.

Плакал он долго, и когда наконец слезы иссякли и он встал, в нем заговорил голод – голод, которому неведом стыд, он сильнее горя, сильнее любви, сильнее всех страстей на свете. Скиталец вошел в узкую дверь за помостом, на котором сидели хозяева дома во время пира, и стал пробираться по обломкам дома, который построил своими руками, к потайной кладовой. Даже ему было нелегко найти дверь в нее, потому что развалины заросли молоденькими деревцами. Но вот наконец и заветная дверь. Священный источник еще не заглох, вода с журчаньем струилась по серебряному песку, сверкая в лунном свете. Здесь же хранился запас заплесневевшего зерна, дом был полон изобилия, когда во время его странствий на острове вспыхнула чума. Утолив кое-как голод, Скиталец достал из сокровищницы великолепные золотые доспехи злосчастного Париса, сына Приама, лжевозлюбленного прекрасной Елены. Эти доспехи были взяты как трофей при падении Трои, потом долго хранились в сокровищнице Менелая в Спарте, но однажды он подарил их самому дорогому из всех своих гостей – Одиссею. И вот сейчас Скиталец надел на себя эти доспехи, взял меч, носящий имя «Дар Эвриала», – бронзовый, с серебряной рукоятью, в ножнах из слоновой кости, этот меч ему подарил незнакомец в одной из дальних стран. Теперь, когда Скиталец утолил голод и жажду и услышал песню Лука – песню беспощадного убийцы, несущего смерть врагам, – к нему начала возвращаться любовь к жизни. Да, он жив, и в нем жива надежда, хотя дом его разрушен, любимая жена умерла, и нет никого, кто рассказал бы о судьбе его единственного сына Телемаха. И все равно жизнь мощно бьется в его сердце, и он не потеряет рассудок из-за того, что морские разбойники захватили Итаку и, как стервятники, поселились в опустевшем гнезде, которое когда-то свил для себя морской орел. И Скиталец облачился в доспехи, выбрал два копья, почистил их, надел на плечи колчан со стрелами, взял свой грозный лук, лук Эврита, который не мог согнуть ни один смертный, кроме него, и ушел из разрушенного дома в освещенную луной ночь, ушел в последний раз. Никогда больше под высокой крышей не зазвучат шаги его хозяина. Развалины зарастут густой травой, над ними будет тоскливо завывать ветер.