Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мой папа с Аниным отцом тихо переговаривались на крыльце. Не похоже, что спорили, но голоса звучали раздраженно. Никита спал в моей комнате, наверху. Точнее, предполагалось, что спал, но я то знала, что, вероятнее всего, он растянулся на полу и слушал, как злой парень в его наушниках, требует справедливости. Мне кажется, приходила тетя Марина, но дальше крыльца ее не пустили. И я благодарна своим родителям за то, что сегодня Никита будет спать не под крышей родного ему дома.
По крайне мере сегодня, он будет в покое.
Мама разлила чай и устало села напротив. Мы с Аней молчим. Подруга взяла меня за руку и сжала ее. Я знаю, что Ане больно, и страшно, и еще она устала. И я хочу чувствовать все так же остро, как она, в эту безумную, длинную ночь. Но вокруг меня только немота. Сегодня я плохая подруга, – впервые с начала всех времен – и это единственная причина, по которой Аня, румяная девочка из моего детства, этого не заметила.
Мы поднялись наверх, тихо приоткрыли дверь и сощурились в темноте, в поисках Никиты. Он все же уснул. Аня села на пол рядом с ним, мягко убрала прядь волос с гладкого, мальчишеского лба.
– Ты так напугал меня, – прошептала она, и я скорее почувствовала, чем увидела, как по ее щекам бегут слезы.
– Ложись спать, – услышала я свой голос. – Уже поздно.
Я стянула джинсы, убрала покрывало и села на кровать, ожидая что Аня последует за мной. Но она вытянула свое маленькое тело вдоль Никиты и положила голову на сгиб локтя, заглянула ему в лицо. Горечь расцвела ядовитым цветком в груди, и я отвернулась.
Я не хочу это чувствовать. Мы друзья. Нас всегда было трое. Мы связаны, стянуты миллионом сладких и горьких воспоминаний. Они в каждом моем детском воспоминании, в плохих и хороших снах, в мечтах и обещаниях. Наши узы нерушимы.
Ведь так?
Я проснулась, когда за окном было еще темно. На горизонте, туманной дымкой, бледнел рассвет. Анина голова лежала на груди у Никиты, он обнимал ее одной рукой, а их ноги переплелись причудливым узлом. Будто почувствовав мой взгляд, он повернул голову и приоткрыл глаза. У меня перехватило дыхание и я быстро зажмурилась, словно пойманная за чем-то непристойным. Меня мучало ощущение, что я помешала чему-то, очень личному, не предназначенному для чужих глаз.
Я лежала, боясь пошевелится, пока за окном не начали щебетать птицы, возвещая приход нового дня. Слышала, как мама спускается на первый этаж. Свист чайника и звук, с которым двигались стульев по кафелю, когда к завтраку спустился папа.
Двое на моем полу медленно просыпались: сначала тихо, потом громче. Осторожный шепот, возня и оба тихо вышли из комнаты, стараясь не разбудить меня. Скрип половицы, и к родительским голосам прибавились еще два.
Я накрылась одеялом, отрезав себя от пения птиц и звуков весеннего утра. Проспать бы миллион лет, и пусть меня разбудят, когда все закончится! В груди разливалось липкое, тянущее чувство тоски. И вместе с тем, мне было любопытно, придёт ли кто-то меня будить. Не знаю чего я хотела больше – чтоб про меня вспомнили, или навсегда забыли. По крайней мере, на сегодня.
В конце концов, я заснула и мне снился Джек. Его радостный лай, которым он встречал нас со школы, и старое одеяльце в пятнах крови.
5.
По профессии моя мама психолог. Она всегда знала и видела гораздо больше, чем я хотела бы ей показать. Иногда меня это злит, а иногда очень помогает. Если я не могла подобрать слова, чтобы описать свои чувства, мне и не надо было.
Первое время мама молчала. Просто иногда подольше задерживала на мне взгляд. Думаю, она выжидала удобного момента.
Школа закончилась. Пришло лето, а с ним обещание теплых вечеров, ягод в сливках, соленый воды в волосах и велосипедных прогулок.
В первый раз я сказала Никите с Аней, что у меня другие планы. Потом, что я должна помочь папе с его проектом на работе. В следующий раз у меня болел живот, потом мы с мамой разбирали чердак. Днем позже я с утра до вечера косила траву во дворе, а на следующий день убирала ее. Я отказалась от помощи, сказав, что это мое наказание, и будет нечестно.
Я соврала.
Когда «срочные» заботы в доме были улажены, а у меня закончились идеи, я записалась волонтером в собачий приют на другом конце города, и три раза в неделю выгуливала собак и чистила клетки. Местная библиотека затеяла ремонт, и, спустя пару дней, я уже отскабливала старую краску в фойе и покрывала лаком перила.
Мама спросила, все ли у меня в порядке, и я честно ответила, что да. Мне действительно нравилось быть при деле, выполнять что-то простое, но полезное. И, уставая, меньше думалось.
Они постоянно приходили, надо отдать им должное. Аня чаще звонила, Никита просто забредал во двор, садился на крыльцо, и несколько часов пытался меня разговорить. Потом, похоже, сдался и просо сидел, перебирая гитарные струны, слушая музыку или записывая что-то в одном из своих блокнотов, пока я изображала бурную деятельность по прополке маминого огорода или усердно мыла окна.
Вечером к нам присоединялся папа, и тогда Никита болтал с ним. Ему было пятнадцать, мужская компания, наверно, становилась для него все привлекательней и интересней. И папа всегда был добр с ним, не спрашивал лишнего. Они починили старый мамин велик, разобрали, и не смогли собрать, дедушкино радио, почистили от листьев и починили водосточную трубу.
И чем больше Никита был рядом, тем больше мне хотелось от него сбежать. Дикость этой мысли, ее чуждость, пугала меня до дрожи. Он защитил нас в школе, когда старшеклассник вывалил Ане на платье поднос с обедом. Он снял нас с дерева, когда мы играли в Питера Пена и забрались слишком высоко по стволу старой сосны. Он промыл и забинтовал мою коленку, когда я упала с велосипеда в девять лет и расшиблась о камни. Он соврал Аниной маме, сказав что это он разбил вазу с конфетами – свадебный подарок
