разбиты и густая, темная жидкость продолжает капать на снег и на халат.

Не двигаясь, Никита закрывает глаза. Постепенно его дыхание выравнивается. Я жду. Смутно осознаю, что замерзла. Ветер треплет мне волосы и они вьются лентами, застилая глаза.

– Почему ты не позвонила? – наши глаза встречаются и я понимаю что он все еще зол.

– Я не знала где ты…

Губы онемели и дрожат, так что я даже не уверенна, что он меня слышал.

– На расстоянии телефонного звонка, мать его! Это просто – набрать восемь гребаных цифр! Ты же еще помнишь мой номер?

Я вздрагиваю. Просто смотрю на него, немая, и чувствую как обида ползет вверх по горлу, сжимая связки.

Скрытый старым забором, кряхтит, пытаясь встать, Александр. Неловко ерзая и отплевываясь, он подтягивает свое обрюзгшее тело ближе к входной двери.

– Погоди, сопляк безродный, – сопит он и что-то (кровь) противно булькает у него в горле. – Я тебе еще покажу… Ты у меня еще получишь…

Медленно, прижав к лицу пригоршню снега, некогда такой страшный, а теперь просто жалкий, мужчина, осторожно ступает за порог дома и закрывает дверь.

Если закрыть глаза, монстр меня не тронет.

В этот раз ему закрывать глаза.

Никита снимает капюшон и устало трет лицо. Он выглядит измученным, гораздо старше своих едва-двадцати, и весь мой гнев испаряется. Он прав, я должна была позвонить. Это парень, который разбил машину из-за собаки, а я не потрудилась сообщить ему о матери.

– Ты прав, – говорю я, дотрагиваясь до его руки. Впервые робко. – Прости.

Сперва мне кажется, что он меня оттолкнет. Я ощущаю себя просителем у ног господина, и это чувство наполняет меня горечью. Порыв ветра ударяет в спину, пробирается под майку, кусая и жаля ледяными иглами, и я уже не могу сдержать дрожь.

– Черт, – приходит в движение Никита, – ты замерзла.

Рывком он стягивает худи и отдает ее мне. Потом вновь отпирает и заводит в машину. Мои руки так закоченели, что я почти минуту не могу расправить на себе толстовку, так что Никите приходится мне помочь. Мы садимся в теплый салон и он включает печку на полную. Нас окутывает запахом дорогой кожи и лимонного освежителя.

Какое-то время оба молчим.

– Ты сдал на права, – невпопад говорю я, когда немного согреваюсь.

– В Германии. Получилось в два подхода.

Я киваю, хотя это совершенно не важно. У меня чувство, что я его больше не знаю. Что мы непреодолимо чужие, разорванные временем и вереницей прожитых мгновений.

– И купил машину…

– Это не моя. Прокатная.

Никита кладет ладони на руль и устало откидывается на сиденье. На его коже слишком много чернил: надписи, замысловатые рисунки, ноты и цифры – они покрывают его, словно броня. Я чувствую слабый запах табака и пряного одеколона, замечаю, что его волосы слишком светлые и так отросли, что завиваются у основания шеи и закрывают глаза. На безымянном пальце – широкое кольцо из темного метала, в брови серьга.

Кто ты, черт возьми, думаю я. Что ты прячешь под всей это темнотой?

– Как там Аня? – глупо, глупо, глупо…

Никита смотрит на меня, и я не могу прочесть его взгляд.

– В порядке, – наконец отвечает он. Я киваю. Мне хочется сбежать из этой машины, от его глаз, умытых синим холодом. – Как давно мы не виделись?

– Около полугода, – вечность и еще миллион лет назад.

– Ты не изменилась.

Ха! Только бы не зареветь…

– А тебя совсем не узнать.

Он огладывает себя, словно не понимает, о чем я. И горько ухмыляется.

– Обстоятельства изменились. Не я. Черт, мне надо покурить! – он хлопает себя ладонями по груди, потом по передним карманам джинсов, и тянется ко мне. – Там, в кармане, должны быть сигареты, поищи.

Получив желаемое, он выходит в ночь. Ветер треплет его майку и путает волосы.

Вся эта ночь – словно вырванный кадр из фильма: слишком яркая, до боли острая. Я включаю радио и прибавляю звук. На меня накатывает и не покидает ноющее, гадкое чувство, что я не хочу тут быть.

Скольжу взглядом по темному дому, притаившемуся в тени силуэту и вдруг вспоминаю, как оказалась тут. Что если Александр вызовет полицию? Я тянусь к окну и зову Никиту, говорю ему.

– Нет, – уверенно отвечает он, – полицию этот трус позовет в последнюю очередь.

– Но вот же мы, как на ладони! Под самым порогом. Вот его кровь на снегу, на твоих руках, на твоей толстовке! – я почти кричу, но ничего не могу с собой поделать.

Чувствую как меня охватывает паника: зрачки расширяются, грудь сжимается, колени слабеют. Я нервно ерзаю, оглядываясь и Никита сдается. Он отъезжает дальше по улице и паркуется в тупике, за старым зданием котельной. Фонарь здесь не горит, салон окутывает полумрак, и я больше не могу видеть его лица. Может, так даже лучше.

Мы опять молчим. С грустью я осознаю, что не представляю о чем бы мы могли теперь говорить. Тишина между нами всегда была уютной, но сейчас я словно подключена к электрическому кабелю.

– Иногда я жалею что уехал, – хрипло произносит Никита, и я замираю. – С тех пор, как взял в руки гитару, это было моей мечтой, и в итоге я получил все что хотел. Но потерял еще больше. – он поворачивается, и я кожей чувствую огонь в его взгляде. – Если бы тогда, у старого сарая, когда ты сказала, что я могу изменить мир при помощи чернил и бумаги, кто-то предупредил меня, что тебя больше не будет в этом новом, измененном мире, я не написал бы больше ни единого слова.

Перед моими глазами – черная пелена за черным стеклом. Я вся обращена в слух, боясь поднять на него глаза, боясь даже дышать.

– У меня ушло два проклятых года, чтобы понять почему у меня потеют ладони и дрожат поджилки, стоит тебе появится в поле зрения. А потом еще год, чтобы набраться смелости и признаться тебе. И, проклятье, именно в тот день вы обе решили свести меня с ума! Одна со своими экспериментами, и ты… – он горько усмехается и трясет головой, а я все еще не уверенна, что помню как дышать. – Ты сказала, что рада за нас. Мать его, лучше бы ты проткнула мне легкое! Черт, что мне надо было сделать? Написать для тебя песнью?

Сердце в моей груди колотится так сильно, что, мне кажется, его должно быть слышно на другом конце города. Он… что он говорит? Мои мысли, словно раненые птицы, мечутся и