– Вы держитесь с моим братом высокомерно, – сказала Харриет на этот раз. Она говорила тихо, голос ее превратился в скрипучий шепот, который не был слышен Джереми, сидевшему с книгой в противоположном конце комнаты. Время от времени он поднимал голову и посылал Дженет приветливую улыбку.

– Полагаю, я была вполне любезна. Ваш брат задал мне вопрос. Я ответила на него.

Неужели характер передается от отца к ребенку? Не поэтому ли Харриет такая хмурая и кажется такой несчастной? Но если так, то почему Джереми не похож на отца?

Нет, это несправедливо. Родители Харриет вполне приятные люди. Сквайр Хэнсон человек шумный, он часто ухмыляется и чувствует себя лучше среди животных, чем среди людей. Мать Харриет, Луиза Хэнсон, прикована к постели и почти не занимается домом. Это приятная леди, имеющая привычку чихать в кружевной носовой платочек, она всегда держалась с Дженет мило, слегка рассеянно.

– Я видела, как вы улыбнулись ему, – сказала Харриет. – Как будто хотели пленить.

– Это была просто вежливая улыбка.

– Практикуйтесь в своих уловках на конюхе, Дженет. Или на лакеях. Иначе мне придется сообщить отцу о вашем необузданном поведении.

Необузданном? Дженет тайком улыбнулась. Она наклонила голову, чтобы улыбка не стала заметной и не выдала ее радости. «Ах, Харриет, если вы хотите узнать, что значит необузданность, загляните в мое сердце. Вот оно-то воистину необузданно».

Значит, Харриет что-то заметила. Правда, неприкрашенная и непритворная, состояла в том, что Дженет не хочет находиться здесь, в этом доме, быть вечной служанкой и знать, что ее жизнь проходит. Она хочет снова оказаться дома, в Тарлоги. Она хочет слышать густой смех отца и милый голос матери. Мать ее матери была англичанкой, и через бабку Дженет считалась родственницей Хэнсонов; из-за этого родства у нее теперь все-таки был дом. Но как же трудно притворяться, что тебе нравится быть англичанкой.

Всю жизнь ее приучали гордиться своим народом, находить в себе то, что есть общего с ним. Она была единственным ребенком в семье, ребенком, исполненным любопытства, как говорил ее отец. Вероятно, поэтому он разрешал ей находиться рядом с собой и изучить его ремесло не хуже любого подмастерья. Она привыкла говорить то, что думает, безудержно смеяться, видеть лучшую сторону жизни.

Снова стать такой – вот чего она хочет. Танцевать на вересковой пустоши, видеть восход солнца в горах. Слышать звуки гэльского языка, ощущать резкий запах торфяного дыма. Вот что значит быть необузданной.

За эти семь лет она превратила себя в другого человека. Дженет, которая жила с родителями в маленькой деревушке за Тейном, исчезла. Она едва помнила свой язык, почти забыла мелодии, которые напевала. Даже речь ее изменилась. Она разговаривала теперь скорее как англичанка, чем как шотландка.

Да, но в груди у нее бьется необузданное сердце.

– Вы что же, дуетесь, Дженет? Служанке это не пристало. Подайте мне рабочую корзинку, – сказала Харриет.

Дженет наклонилась, чтобы взять корзинку с вышиванием. Она молча поднесла ее Харриет и молча держала в руках, пока та выбирала нитки для будущего узора.

– Держите корзинку как следует, Дженет. У вас дрожат руки.

Дженет поставила тяжелую корзинку себе на колени.

– Мне не нравится оттенок синего, который вы выбрали. О чем вы только думали? – Харриет рылась в нитках. В обязанности Дженет входило каждый вечер приводить нитки в порядок, наматывать их на маленькие катушки. – Или вы надеетесь, что избавитесь от необходимости выполнять мои поручения, проявляя такой дурной вкус?

– Вы просили именно такой оттенок, Харриет. Цвет дельфиниума.

Харриет окинула ее взглядом и нахмурилась.

– Вы хотите сказать, что я ошибаюсь? Не могу поверить, что вы так глупы.

– Если вам не нравится выбранный мной оттенок, Харриет, – спокойно проговорила Дженет, – вам, вероятно, в другой раз придется самой сходить в деревню.

И тут же опустила глаза, испугавшись собственных слов. Во всем виновато полнолуние, да, полнолуние. Неужели она забыла свое место? Да, о да, забыла. Великолепно. В кои-то веки она сказала правду. Честность била ключом из каждой поры ее тела, удерживаемая только волей и благоразумием. Ее могут уволить за эти слова, несмотря на семейные узы. И где она тогда окажется? На дороге, и будущего у нее будет еще меньше, чем теперь.

– Извините меня, Харриет, – тихо сказала она.

– Вы, верно, больны, Дженет, если говорите такие глупости. Вот в чем дело, да? Позвоните миссис Томас, пусть она принесет вам дуврский порошок.

– Нет-нет, Харриет, – поспешно возразила Дженет. – Наверное, я просто устала. – Даже если бы она была больна, она стала бы это отрицать, лишь бы избежать приема порошков. От них бурчит в животе, а по ночам снятся немыслимо причудливые сны. Когда ее заставили принять их в последний раз, она проснулась, мокрая от пота. Тогда-то она и поклялась, что никогда больше не станет принимать эти порошки.

– С чего бы это вам устать? Вы сегодня не делали ничего важного. – Харриет улыбнулась так, что Дженет не стала напоминать ей, что она ходила в деревню и обратно, и не один раз, а дважды, просто потому что Харриет забыла сразу же сказать, что ей было нужно.

– Вероятно, вы правы, – сказала Дженет. – Я заболеваю.

– Как это неразумно с вашей стороны – заболевать и находиться в моем присутствии. Оставьте меня.

Дженет поставила корзину с вышиванием на пол рядом с Харриет и кивнула. Потом вышла, прежде чем Джереми успел пожелать ей спокойной ночи.

Но Дженет не легла в постель. Ночь еще только началась; луна еще только всходила; очарованию весеннего ветерка было трудно противиться. Мгновение было слишком ценным; свобода предоставлялась Дженет слишком редко, чтобы не воспользоваться ею.

Она будет необузданной, хотя бы совсем недолго.

По имению Хэнсона с восточной стороны дома бежал мелкий ручеек. По утрам казалось, что вода в нем горит – так падали на него солнечные лучи. Ручей напоминал Дженет о Тарлоги и о ручье, который протекал мимо их маленького коттеджа. По утрам он мерцал совсем как этот, а потом снова исчезал под землей.

Сейчас ручей был черным, его освещали только лунные отблески. Дженет повернулась лицом на север, жалея, что она не птица и не может летать, тогда она нашла бы себе какое-нибудь гнездо среди деревьев на краю озера. Она почти чувствовала, что Шотландия зовет ее отсюда, словно знает, что одна из ее дочерей заблудилась на чужбине. Это было у Дженет в крови – эта тоска, такая глубокая и такая острая, что иногда хотелось зарыдать. Можно изъять шотландца из его страны, но нельзя изъять страну из шотландца – эту присказку она слышала с детства, но никогда не понимала ее истинного смысла, пока не рассталась с землей, на которой родилась.

Дженет присела на край ручейка, на поросший мхом берег. Ночь была приветлива, словно она одобряла побег Дженет в необузданность. Всего лишь раз. На несколько мгновений за семь лет. А потом она снова станет здравомыслящей Дженет.