Осталось пятьдесят метров. Он щурится, вглядываясь в заросли, откуда доносится лай. На собаках жилеты, с одной стороны, неоново-зеленые, с другой – неоново-оранжевые: так их легко заметить в самой гуще леса, а когда дойдет до дела, он с легкостью поймет, куда смотрит собака.

В этот момент среди деревьев мелькает что-то оранжевое. Какая из его любимиц? Сейчас не разобрать. Обычно загнанный зверь должен находиться между собаками. Патрик вглядывается, щурится, как можно тише отходит в сторону, готовясь в любую минуту выстрелить, перезарядить, выстрелить снова.

Ветер меняет направление. Тут Патрик замечает вторую собаку. Они стоят метрах в десяти друг от друга. Где-то там, посредине, должен быть медведь, хотя охотник его пока не видит. Нужно подойти ближе. Однако теперь ветер дует ему в спину. Плоховато дело. Человек поднимает ружье.

С расстояния в десять метров он видит медведя. Стрелять невозможно. Между ними слишком много деревьев и зарослей. Внезапно зверь поднимается на лапы, учуяв запах человека, и кидается вперед. Все происходит мгновенно. Патрик не успевает и глазом моргнуть, как расстояние между ними сокращается наполовину. Только ветки трещат под лапами у разъяренного зверя.

Патрик стреляет. Первый выстрел заставляет медведя чуть отклониться в сторону. Но он продолжает бежать. Второй выстрел – прямо в цель. В трех метрах от охотника медведь падает замертво.

Собаки немедленно кидаются на зверя. Треплют его за уши. Кусают шкуру. Патрик не мешает им. Это их награда.

Сердце стучит, как открытая дверь в штормовую погоду. Патрик переводит дух, произнося слова одобрения собакам: «Отлично», «Ты моя девочка», «Моя дорогая помощница».

Он вынимает из кармана телефон. Звонит охотникам.

До беды было рукой подать. Он думает о сыне, о своей девушке, но тут же поспешно отгоняет эти мысли. Смотрит на медведя. Большой. Очень крупный. Почти совсем черный.

Охотники оказываются на месте достаточно быстро. На их лицах смешанное выражение уважения и признательности. Они связывают тушу медведя ремнями, кладут их себе на плечи, пропуская под мышками, чтобы протащить зверя через лес к поляне, куда может пробраться вездеход. Они тянут с напрягом, как волы. Большой и тяжелый зверь.

Приезжает инспектор Губернского совета. Он осматривает место, где был убит медведь, чтобы убедиться, что никто не нарушил запрет на охоту. Затем он берет все необходимые образцы на анализ, пока мужики тихонько переводят дух. Он отрезает пучок шерсти, кусок шкуры, яички, ножом выковыривает зуб для определения возраста.

Затем этим же ножом он разрезает медведю живот.

– Посмотрим, что наш мишка кушал?

Патрик Мякитало привязал своих собак к дереву. Они то и дело поскуливают и тянут веревки. Это их добыча.

От содержимого желудка поднимается пар. Запах невыносимый.

Некоторые из мужчин невольно делают шаг назад. Они знают, что там. Останки собаки Самуэля Юханссона. Об этом известно и инспектору.

– Так-так, – говорит он. – Ягоды и мясо. Шкура и кожа.

Он ковыряет в полупереваренной массе палочкой. Уголки его рта неожиданно опускаются в удивленной гримасе.

– Но ведь это, черт побери, не…

Он умолкает. Вынимает несколько кусков кости правой рукой, на которую надета силиконовая перчатка.

– Проклятье, что же он такое сожрал? – бормочет он, ковыряя палочкой.

Мужчины подходят ближе. Чешут затылки так, что кепки съезжают на лоб. Кто-то вынимает очки.

Инспектор рывком выпрямляется. Поспешно пятится. Двумя пальцами он держит кусок кости.

– Знаете, что это такое? – спрашивает он.

Лицо у него посерело. От его взгляда у остальных мурашки бегут по коже. Лес замер. Ни ветерка. Ни птичьего крика. Словно вся природа молчит, храня тайну.

– Бьюсь об заклад – это не собачьи кости.

23 октября, воскресенье

Осенняя река по-прежнему говорила с ней о смерти. Но уже по-другому. Раньше река была черной. Она говорила: «Ты можешь все прервать. Ты можешь выбежать на тонкий лед – так далеко, как успеешь, пока он не проломится под тобой». Теперь река говорила ей: «Ты, моя девочка, всего лишь краткий миг». Это звучало как утешение.

Районный прокурор Ребекка Мартинссон мирно спала в самые глухие часы ночи. Она больше не просыпалась от тоски, давившей и рвавшей ее изнутри. Никаких наплывов потливости, никакого учащенного сердцебиения.

Ей не случалось больше стоять в туалете и смотреть в черные зрачки, желая отрезать себе волосы или что-нибудь поджечь, лучше всего – саму себя.

«Все хорошо», – говорила она. Самой себе и реке, а иногда и кому-то другому, кто осмеливался спросить.

Все хорошо. Справляться с работой. Убираться в своем доме. Не мучиться от бесконечной сухости во рту и сыпи на коже от лекарств. Спать по ночам.

Иногда она даже смеялась. А река текла себе, как за многие поколения до нее, и как будет течь, когда от нее не останется ни следа.

Но сейчас, пока горела мимолетная искорка жизни, Ребекка могла смеяться и поддерживать чистоту в доме, выполнять свою работу и курить на крыльце на солнышке. А затем она превратится в ничто.

«Не так ли?» – вопрошала река.

Ей нравилось поддерживать чистоту. Сохранять порядок, оставшийся со времен бабушки. Она спала в алькове на резной раздвижной кровати. На полу лежали тряпичные коврики, сплетенные ее бабушкой.

Откидной стол и стулья были выкрашены голубой краской и истерты в тех местах, где лежали руки, где упирались ноги. На полке теснились сборники проповедей Лестадиуса[2], книга псалмов и женские журналы тридцатилетней давности. В шкафу для белья хранились истонченные от времени простыни.

У ног Ребекки лежал и посапывал молодой пес Яско, которого подарил ей полицейский Кристер Эриксон полтора года назад. Отличная овчарка. Скоро он станет совсем взрослым – во всяком случае, так думал о себе он сам. Высоко поднимал ногу, когда справлял нужду, так что чуть не заваливался набок. В своих снах он видел себя королем Курраваары.

Лапы подергивались во сне, когда он несся за этими проклятыми грызунами, наполнявшими днем его ноздри соблазнительными запахами, но никогда не дававшими себя поймать. Он взлаивал сквозь сон, и его губы вздрагивали, когда ему снилось, как он с хрустом хватал зверьков поперек спины. Возможно, ему снилось, что все местные сучки наконец-то стали отвечать на его прекрасные любовные послания, которые он днем усердно выписывал на каждой травинке.

Но когда король Курраваары просыпался, его называли просто Щен. И никакие сучки к нему интереса не проявляли.