Да, вероятно, это гормоны. Я ведь беременная. От того чересчур впечатлительная.

Шатохин не в счет! Давно не в масть!

Я его ненавижу!

Внизу живота скапливается такое сильное жжение, что я неосознанно начинаю волноваться. Неужели что-то с ребенком? Потом и вовсе шальная мысль мелькает, что это малыш реагирует на своего отца.

Нет, я точно приближаюсь к тому периоду, во время которого перенасыщенная гормонами женщина глупеет. Только этого не хватало!

Я… Я просто в шоке. Не ожидала так рано увидеть Даню.

– Голодные? Обедать будете? – спрашивает Лиза.

И я, наконец, вспоминаю, что собиралась уходить.

– Всем пока! – выпаливаю и пулей несусь на выход.

Домой иду пешком. Шагаю неспешно, медленно втягивая солоноватый морской воздух и так же размеренно его выдыхая. Пытаюсь вытравить из себя мужской запах. Но он будто тяжелее остального воздуха. Провалился внутрь меня и с каждым новым вдохом лишь глубже пропитывает плоть.

Посреди улицы, в сорокаградусную жару, с кучей забот и проблем, я неожиданно осознаю, что впервые с той самой кошмарной ночи, которая наполнила меня жутким отвращением ко всему мужскому полу, испытываю возбуждение.

Быть такого не может!

Но я ведь знаю, как это ощущается. Ошибиться невозможно.

Мое взбесившееся сердце продолжает тарабанить. Учащенное дыхание срывается. Тело мелко подрагивает. Грудь сладко ноет. Низ живота жарко закручивается в тугую спираль.

Все это настолько удивительно для нынешней меня, что я попросту какое-то время пребываю в некотором трансе. Молча иду и пытаюсь осмыслить происходящее.

Посттравматический синдром после сексуального насилия – это чудовище, которое лишило меня сразу нескольких радостей жизни. Я упорно, но безуспешно борюсь с ним на протяжении месяца. И тут... Где же оно сейчас? Как пропустило эти яркие эмоции? Почему?

Голова кругом идет. В теле возникает слабость. Ознобом пробивает. Но на душе вдруг так тепло становится, так щекотно, так приятно… Я раскидываю руки и, не обращая внимания на отдыхающих и прохожих, начинаю вертеться. Когда безоблачное голубое небо размывается, просто меняю направление и вращаюсь уже против часовой стрелки.

– Мам? – зову громко с порога, едва попадаю в дом.

– Я на кухне!

Совсем неудивительно. Можно было бы и догадаться, просто во мне нетерпение горит. Ноги за ним не поспевают.

– Что у нас есть покушать? – кричу по пути. – Я такая голодная!

Мама встречает улыбкой.

– Наконец-то! – выдает она, а я смеюсь. – Паста карбонара, овощной суп и оладьи из шпината. Что выбираешь?

– Все! Аж слюнки текут, все хочу!

Мамуля вновь довольно смеется.

Тёма женился и съехал, Анж и Ника перед вторым курсом универа перебрались в город еще в начале августа, а папа до ночи на работе – маме не было кого кормить! Я этот месяц кое-как питалась. И не то чтобы меня сильно тошнило… Аппетита не было. Чаще всего заставляла себя через «не могу».

А сегодня прям зверенышем себя чувствую. Едва вымыв руки, шарюсь по холодильнику, пока мама накрывает стол. Пару зеленых оливок, острая сырная палочка, вяленая помидорка, шоколадная конфета, кусочек соленой рыбки… И я резко торможу.

Нет, благо плохо мне не становится. Просто я догоняю, как, должно быть, странно выгляжу со стороны. Осторожно поглядывая на маму, плавно ухожу от холодильника. А прожевав, принимаюсь, как раньше, напевать какую-то веселую ерунду.

– Ты на пляже была? Плавала? Или к танцам вернулась? – заваливает вопросами мама.

Сказать, что все были удивлены, когда я в конце июля забросила танцы и забрала документы из университета культуры и искусств, чтобы по блату пропихнуться в нашу местную академию IT-технологий – это ничего не сказать. Они были потрясены! Ведь пение и танцы были всей моей жизнью. И тут ни с того ни с сего я вдруг заявила, что на профессиональном уровне больше заниматься не планирую.

Объяснить им причины не могла. Но и изводить себя сценой не стала. Ушел запал.

– Нет, мамулечка, не плавала, и в спорткомплексе не была, – стараюсь звучать легко. Пока садимся за стол, улыбаюсь. – Сначала гуляла, потом к Лизе зашла, потом опять гуляла.

– Умница, – заключает с той же улыбкой мама. – Ой, – в какой-то момент спохватывается. – Никита тебя потерял. Звонил раз пять. Все спрашивал, не пришла ли…

– Мм-м… – закатывая глаза, скашиваю и слегка раздраженно тяну уголок губ вверх. – Наверное, телефон на беззвучном стоит. Перезвоню позже.

Но сразу после обеда мне этого делать не хочется.

Я поднимаюсь в свою комнату, сажусь за мольберт, открываю краски и берусь за кисти. Художник из меня посредственный. Творческий человек не талантлив во всем. Но мне нравится что-то чудить на холсте. Что-то, что никто не поймет. Мой психотерапевт называет это терапией.

Возможно, так и есть. Ведь, размазывая краски по листу, я незаметно погружаюсь в себя. Прокручиваю то, что сегодня произошло. Принимаю возвращение Шатохина. Прорабатываю свои эмоции.

И по итогу говорю себе: «Я не какая-нибудь безмозглая самка. Мои реакции на него – это нечто давнее, невыгоревшее. Я не люблю его. Мне он неинтересен. Он испорченный. Он бесчувственный. Он – все тот же Даня Шатохин, которого мы все знаем. Он спит со всеми подряд. Он трахался с одной из своих шлюх прямо у меня на глазах! Мне он не нужен! У меня есть Никита!»

Вдыхаю и задерживаю кислород в легких, когда понимаю, что мои эмоции становятся слишком агрессивными.

Вдох-выдох.

Сердце постепенно успокаивается. Пульс замедляется. Все плохое из меня испаряется. В моей голове порядок. В душе покой. Вокруг меня защита.

– Ринуль? – заглядывает в комнату мама. – Никита приехал.

Поджимая губы, откладываю кисть.

Я ему так и не перезвонила. Лопнуло терпение, что ли?

– Сейчас спущусь, мам. Две минуты.

– Окей.

3

Не желаю с ним в одном доме находиться!

© Марина Чарушина

– Мариш…

Дыхание Никиты окатывает горячей волной шею. Ладони нетерпеливо скользят с живота на грудь. Эрекция вжимается в ягодицы. Я мгновенно дрожать начинаю. Только не от возбуждения, как случилось чуть ранее, при встрече с проклятым дьяволом Даниилом Шатохиным. Все, что я чувствую сейчас – это уже привычный, но все такой же разрушительный панический ужас.

Чудовище проснулось.

Прикрывая веки, рвано хватаю воздух. Грудь на подъеме раздувает настолько, что ребрам больно. Секунда, две, три… Сдаваясь зарождающейся истерике, резко распахиваю глаза, только чтобы грубо сбросить руки