* * *

Застекленные двери столовой выходили в сад. Обстановка – лишь самое необходимое: восемь прекрасных стульев чиппендейл – гарнитур, подаренный на свадьбу отцом Эдварда, большой стол из древесины альбиции, в настоящий момент накрытый белой скатертью, буфет, где на электрических подставках подогревались почки и омлет с помидорами и беконом, крашеные кремовые стены, несколько мозаичных панно из пестрого древесного шпона, настенные светильники (подделка под Адама) с маленькими абажурами в виде половинок раковин, газовый камин и старое, потертое кожаное кресло, в котором любила читать Луиза, уютно свернувшись клубком. В целом впечатление создавалось слегка неприглядное, но этого не замечал никто, кроме Луизы, которая считала, что столовая выглядит уныло.

Лидия сидела, держа нож и вилку в положении разведенного Тауэрского моста, пока няня нарезала помидоры и бекон. «Если попадутся почки – выплюну», – недавно предупредила она. Ранним утром ее разговоры с няней состояли преимущественно из угроз с обеих сторон, но поскольку ни одна из них не поддавалась на провокации, трудно было определить, какими окажутся последствия, если кто-нибудь все-таки решит пойти до конца. Впрочем, Лидия прекрасно знала, что няне и в голову не придет отменить поход в Daniel Neal, а няня – что Лидия ни за что не станет плеваться почками или еще чем-нибудь при папочке. А папочка наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку, как делал каждое утро, и она вдохнула его чудный запах дерева и лавандовой воды. Сейчас он сидел во главе стола перед большой тарелкой, полной всякой всячины, и читал Telegraph, прислоненный к розетке с джемом. Почки ему были нипочем. Он резал их, а противная страшная кровь вытекала, и он подчищал ее поджаренным хлебом. Лидия шумно отхлебнула молока, чтобы он поднял голову. Зимой он ел бедных птичек, которых сам пристреливал, – куропаток и фазанов с крошечными черными скрюченными лапками. Но головы он так и не поднял, а няня забрала у нее кружку и переставила подальше. «Ешьте завтрак», – произнесла она особенным тихим голосом, которым говорила только в столовой во время еды.

Вошла мама. Она ласково улыбнулась Лидии и обошла вокруг стола, чтобы поцеловать ее. От нее пахло сеном и какими-то цветами, так что Лидии не то чтобы прямо захотелось чихнуть, но в носу защекотало. Волосы у мамы были красивые и кудрявые, вот только белые ниточки среди них тревожили Лидию: ей не хотелось, чтобы мама умерла, а все, у кого белые волосы, часто умирают.

Мама спросила: «А где Луиза?» – довольно глупо, как будто не слышала, что Луиза еще играет.

– Сейчас позову, – ответила няня.

– Спасибо, няня. Наверное, часы в гостиной остановились.

На завтрак мама ела Grape Nuts[4] и кофе с тостом и сливками из отдельного крошечного сливочника. И заодно читала свою почту, то есть письма, которые бросали через дверь, а они разлетались по натертому полу в холле. Лидии однажды тоже пришла почта – на прошлый день рождения, когда ей исполнилось шесть лет. Еще она каталась на слоне, ей в молоко подлили чаю, и в первый раз в жизни ее обули в уличные ботинки на шнурках. Этот день Лидия считала лучшим в своей жизни, а это не шутки, ведь она уже прожила очень много дней. Звуки пианино смолкли, вошла Луиза в сопровождении няни. Лидия обожала Луизу, потому что она была ужасно взрослая и зимой носила чулки.

Лу заговорила:

– А ты идешь обедать, мама. По одежде видно.

– Да, дорогая, но вернусь проведать вас, а потом мы с папой снова уйдем.

– Куда идете?

– В театр.

– Что будете смотреть?

– Пьесу «Тележка с яблоками» Бернарда Шоу.

– Везет вам!

Эдвард оторвался от своей газеты.

– С кем мы идем?

– С Уэрингами. Сначала мы ужинаем с ними, ровно в семь. Одеться надо по-вечернему.

– Скажи Филлис, пусть подготовит для меня одежду.

– А вот я никогда не хожу в театр.

– Луиза, неправда! Ты всегда ходишь на Рождество. И на свой день рождения в качестве подарка.

– Подарки не в счет. Я о том, что обычно я там не бываю. А должна бывать, если собираюсь сделать актерскую карьеру.

Вилли пропустила ее слова мимо ушей: она просматривала первую полосу Times.

– О боже. Мать Молли Странгуэйс умерла.

Лидия спросила:

– А сколько ей было лет?

Вилли подняла голову.

– Не знаю, дорогая. Но, наверное, уже немало.

– А волосы у нее были белые?

Вмешалась Луиза:

– А как узнают, кто когда умер, чтобы напечатать об этом в Times? Ручаюсь, в мире умирает гораздо больше людей, чем поместится на страницу. Как же тогда выбирают, про кого напечатать?

Отец объяснил ей:

– Никто не выбирает. Тот, кто хочет что-либо опубликовать, платит.

– А король? Он тоже должен заплатить?

– Нет, он – другое дело.

Лидия, которая перестала жевать, спросила:

– До скольких лет живут люди?

Но произнесла она это так тихо, что ее, похоже, никто не услышал.

Вилли, которая поднялась, чтобы подлить себе кофе, заметила пустующую чашку Эдварда и наполнила заодно и ее со словами:

– У Филлис выходной, так что твою одежду разложу я. Постарайся вернуться не слишком поздно.

– А до скольких лет живут мамы?

Заметив выражение лица младшей дочери, Вилли поспешила заверить ее:

– Долго-долго! Вспомни мою маму и папину тоже. Они ужасно старые, и обе в добром здравии.

– Зато стать жертвой убийцы можно в любое время, в любом возрасте. Вспомни Тибальта. И принцев в Тауэре.

– А что такое «жертва убийцы»? Луиза, что такое «жертва убийцы»?

– Или утонуть в море. Потерпеть кораблекрушение, – мечтательно добавила Луиза. Потерпеть кораблекрушение было ее заветной мечтой.

– Да замолчи же, Луиза! Неужели не видишь, как она волнуется?

Но было уже слишком поздно. Лидия разразилась судорожными всхлипами. Вилли подхватила ее на руки и прижала к себе. Луиза раскраснелась и надулась от стыда.

– Ну-ну, мой утеночек. Вот увидишь, я буду жить очень-очень долго, а ты вырастешь, и дети твои будут уже большие, совсем как ты, и будут носить ботинки на шнурках…

– И рединготы?

Она все еще всхлипывала, но ей уже хотелось редингот – твидовый, с разрезом сзади и карманами, чтобы надевать, когда идешь кататься верхом, – и ей показалось, что момент самый подходящий, чтобы получить его.