Каждая фраза выходила колючей, жёсткой. Он старался смягчить интонации, но никак не удавалось.

– Она – самая маленькая из нас, – сказала Лида тихо и непокорно, – мне жалко её. А Женька просто скучает. И Катя тоже: они дружили.

Приступ раздражения наконец удалось подавить.

– Если бы Тасе было на два года больше, ты не переживала бы за неё? – спросил Бродов мирно.

Лида вздохнула и, казалось, тоже пошла на мировую:

– Николай Иванович, мы же ничегошеньки не знаем, где она, как она. Когда она выйдет на связь, и настроение переменится.

– Может быть, она не выйдет на связь очень долго. Пройдут месяцы. Это же не повод пребывать в отчаянии… Лида, пойми… И Евгении объясни: вы не чувствуете Тасю, так как она надёжно экранирована. Но может случиться, что она мысленно прикоснётся к любой из вас в самый неожиданный момент. Вдруг ей понадобится поддержка, участие… Вы должны в любой момент стать для неё опорой – как только ей это понадобится. Поэтому вы не имеете права кукситься. Понимаем?

– Я поняла. Мы постараемся, – обещала девушка, поджав губы и скроив постную физиономию вынужденной покорности.

Бродов чувствовал, что обида на его нежданную отповедь не прошла полностью.

– Иди. Поработайте над своими настроениями. Иначе придётся привлечь вам в помощь Михаила Марковича. Свободна.

Обещание привлечь «в помощь» гипнолога – не столько угроза психологической свободе, сколько вызов: мол, на что ж вы годны, если сами не справитесь? Николай Иванович не сомневался, что в конечном итоге девчонки справятся.

Он обессиленно откинулся на спинку кресла. Не ожидал от Лидии проявлений своенравия! Угомонится, конечно. Она – надёжная, стабильная…

«Нет. Никуда не годится!» – внезапно решил Бродов и крикнул в закрывшуюся дверь:

– Лида!

Но девушка успела уйти. Николай Иванович, забыв про телефон, стремительно вышел в приёмную и приказал секретарше:

– Догоните Лидию, верните её сюда!

Секретарша убежала.

Бродов вернулся в кабинет. Он остался недоволен тем, как провёл беседу с Лидой. Недоволен потому, что нельзя говорить о чувствах неуважительно и зло, будто они являются проступком сами по себе, будто можно взять и заменить их на другие механически, как недослушанную пластинку на патефоне. Но он чуть не совершил ошибку похуже. Никоим образом не следует в таком деликатном деле передавать Евгении указания через подругу. Женя всё ещё надломлена. Если не поговорить с ней лично и по-хорошему, можно ненароком добить её. А надо, наоборот, помочь восстановиться.

Момент для беседы по душам – не самый подходящий: Николай Иванович очень устал за день. Но теперь деваться некуда: иначе девушки успеют всё обсудить без его участия и сделают свои, возможно, совсем нежелательные выводы.

В дверь заглянула Лида. Выражение лица уже не было ни подавленным, ни дерзким – только обеспокоенным.

– Лида, не надо Жене что-то говорить. Позови её ко мне. Я сам побеседую с ней.

Уловив переменившуюся интонацию начальника, Лидия одобрительно улыбнулась:

– Хотите, Николай Иванович, я поговорю с Женей от себя? Я не буду на вас ссылаться.

– Ну, это зачем ещё? – делано удивился Бродов. – С какой стати?

Понятно: Лида боится, как бы он не обидел Женю. Однако любопытно, как она станет выкручиваться с ответом.

– Просто… Чтоб вам время не тратить…

Так легко не отделаешься, дорогуша!

– А на самом деле?

Опять – склонённая голова, будто Лида собралась боднуть начальника лбом, дерзкий взгляд, тихий, с вызовом голос.

– Как вы объясните человеку, что не надо грустить, когда у вас у самого две недели тоска в глазах?

Дожили! Совсем распустились девчонки! Бродов нахмурился, сурово отчеканил:

– Лидия, не следует ничего сочинять! Зови сюда Женю.

Евгения явилась насторожённая: видно, подружка успела шепнуть ей какое-то предупреждение. Но Николай Иванович уже нашёл нужную интонацию: спокойную, весёлую, не нагнетая переживаний, а разряжая напряжённую атмосферу дней, прошедших после расставания с Тасей и переезда в Куйбышев. Убедил даже самого себя, на душе посветлело.

– Жень, Катю вы там сами подтяните. Действуйте личным примером, договорились?

Девушка энергично кивнула.

– И Лиду ты поддержи. А то я, кажется, её напугал. Хорошо?

Руководитель, таким образом, возвращал Евгении вдобавок к доброму расположению и доверие. Ей это было крайне важно.

Ну а с Лидией как же? С той проще. Уравновешенная, разумная девушка всё восприняла в целом правильно. Хорохорится для виду, но на самом деле на неё по-прежнему можно полагаться.

Я ещё ни разу не встречала человека, который был бы таким непроницаемым – или настолько прозрачным. Я не могла зацепить ни единого его чувства, ни намёка на переживание. Но и глухой защиты он не строил. Складывалось впечатление, что Гуляка постоянно пребывает в состоянии уравновешенной сосредоточенности. Он неуклонно делал дело и не находил поводов для малейших переживаний. Притом мысли этого человека, как ни странно, порой были мне совершенно ясны: «устроим привал», «пора перекусить», «впереди переправа через реку». Мыслей, не связанных с простыми задачами настоящего момента, вроде как и не возникало вовсе. Я беззастенчиво тренировалась на нём, но других открытий не сделала.

Тем большей неожиданностью стало для меня его поведение в последний вечер нашего долгого похода. Мы, как обычно, улеглись в тесной палатке, закутавшись в серые одеяла грубой шерсти. Как повелось с первой же из множества морозных ночей, он обнял меня со спины, чтобы согреть. Объятие его горячих рук было таким же прозрачным и одновременно непроницаемым, как его чувства и мысли. Негде разгуляться девичьей фантазии. Но внезапно мужчина резко зашевелился, тяжело засопел, стал грубо и беспорядочно хватать меня в разных местах. Лез под одежду и размашисто гладил – будто растирал спиртом. Я сначала пыталась деликатно увернуться. Он задышал мне в волосы и противно поцеловал в шею: не то клюнул, не то укусил. От отвращения я уже со всей силы пихнула его локтем.

– Ладно жеманиться, давай напоследок, будет что вспомнить! Ты ж хочешь! – уверенно заявил он по-немецки и добавил с тошнотворной похотливой нежностью, уж не знаю, на каком языке: – Целочка моя!

В темноте я никак не могла сообразить, где выход из палатки и как в него выскочить. Меня бы стошнило, если б не завизжала.

Так же внезапно, как начал приставать и лапать, он успокоился. Грубо бросил:

– Не хочешь – как хочешь. Подумайте, цаца!

Я поверила – что оставалось, и, вся дрожа от пережитого страха, осторожно улеглась, отодвинувшись от него возможно дальше – в узкий ледяной бок палатки. Так пролежала, может, пять минут, а может, час. Зубы стучали всё сильнее – уже не от страха, а от холода… или от отчаяния? Вдруг мой опасный спутник снова подал голос: