Мой поезд отправлялся с Манхэттена. Мои родители живут теперь в Калифорнии, и в родном Коннектикуте я не бывала уже больше десятка лет. У меня было двойственное отношение к этому путешествию в прошлое, начавшемуся в жаркий полдень пятницы.

Я много лет не виделась с Зоуи, правда, время от времени мы с ней перезванивались. Она встречала меня на вокзале, и вид у нее был в равной мере счастливый и измученный. Она прибавила в весе, но больше всего меня поразил размер ее груди. В старших классах дня не проходило без шуток на тот счет, что природа обделила нас по этой части. А теперь она стояла передо мной в черной тенниске, убедительно растянутой на ее пышных формах. Я, наверное, не очень деликатно уставилась на нее, потому что, как только мы выпустили друг друга из объятий, Зоуи отступила на шаг, подбоченилась и с гордостью спросила:

— Ну и как тебе?

Мимо проходили люди, и я не стала говорить очевидного — просто покачала головой и сказала:

— Впечатляет!

Она обхватила себя руками и ухмыльнулась.

— Класс, правда?

Мы забрались в ее старенький «субару», и Зоуи повезла меня к себе домой. Всю дорогу она пела дифирамбы своему новому возлюбленному Гектору, встреча с которым была лучшим событием последних ста лет ее жизни. Единственная проблема состояла в том, что Гектор был женат и имел четверых детей. Но жена его не понимала и… Об остальном нетрудно догадаться.

Лицо у нее было как у святой на религиозной картине. Я переводила взгляд с этого лица на бюст кинозвезды и совершенно не представляла, что сказать и что подумать. Женатый Гектор полностью подмял ее под себя, но ее это вполне устраивало. Судя по ее словам, она была счастлива уже одним тем, что кто-то захотел подмять ее под себя, снять груз с ее плеч, дать ей немного передохнуть.

Машину мы припарковали на улице — ее дом был настолько мал, что никакой подъездной дорожки не было и в помине. На первый взгляд дом напоминал иллюстрацию из биографии какой-нибудь знаменитости — родительский очаг или первое собственное жилье, купленное, когда он был еще беден, но полон надежд и планов.

Зоуи куда-то отправила своих детей на весь уикенд, так что дом был в нашем полном распоряжении.

Пока она перебирала связку в поисках ключа от входной двери, мне вдруг сделалось не по себе. Я почувствовала, что не желаю переступать порог этого дома. Не хочу видеть, какой он внутри. Не хочу видеть зримого воплощения успехов моей подруги на жизненном поприще — на каминной полке, на стенах, на кофейном столике. Фотографии детей, которые не оправдали ее надежд, сувениры из мест, где она два-три дня чувствовала себя счастливой, дешевый диван, просиженный за миллионы часов тупого сидения перед телевизором.

Но я оказалась совершенно не права, и от этого на сердце у меня стало еще тяжелее. Дом у Зоуи был замечательный. В убранстве этих нескольких маленьких комнат ей каким-то образом удалось материализовать всю свою любовь и душевное тепло. Переходя из одного помещения в другое и восхищаясь ее вкусом, чувством юмора, ее умением найти для каждой вещи подходящее место, я не переставала спрашивать себя: почему все это ничегошеньки ей не дало? Почему у такого славного человека все сложилось так плохо?

Маленький задний дворик она оставила напоследок — там меня ждал сюрприз. Туда была втиснута такая знакомая мне коричневая палатка. При виде ее я не удержалась от громкого смеха:

— Неужели наша?! Зоуи сияла.

— Она самая. Я ее хранила все эти годы. Нынче же вечером устроим пикник.

Когда мы с ней были подростками, у нас существовал незыблемый ритуал для летних уикендов: мы ставили эту палатку, запасались нехитрой готовой едой из закусочных и модными журналами и проводили там ночь в болтовне и мечтаниях вслух. Дома, в которых мы жили, принадлежали нашим родителям, а эта старая бойскаутская палатка на заднем дворе у Зоуи была нашей собственной территорией. Ее братья туда не допускались, мы решительно пресекали все их попытки вторжения. Все, о чем мы там разговаривали долгими летними ночами, было для нас жизненно важно и сугубо интимно — как движение крови по нашим венам.

Я подошла к палатке и прикоснулась к клапану. Ощущение знакомой грубой ткани между пальцами живо напомнило мне о том времени, когда жизнь была полна смысла, любые ограничения казались уделом стариков, а Джеймс Стилман являлся для меня самым главным человеком на земле.

— Загляни внутрь.

Нагнувшись, я просунула голову в отверстие. На полу были разостланы два спальных мешка, посередине стояла керосиновая лампа. А еще там лежала коробка шоколадных батончиков «загнат».

— Батончики! Бог мой, Зоуи, ты обо всем подумала!

— А как же иначе? Представляешь, их до сих пор выпускают! Господи, Миранда, мне столько всего надо тебе рассказать!

Мы вернулись в дом. Зоуи провела меня в комнату своей дочери, где я переоделась по погоде — стояла жара. Зоуи предложила до обеда покататься по нашим памятным местам.

Поездка по городу детства, где не бывал много лет, — потрясение гораздо более сильное, чем посещение замка ужасов в парке аттракционов. Что ты рассчитываешь увидеть? И что хочешь увидеть? Ведь прошло столько времени, и перемены неизбежны. И тем не менее вид этих неизбежных перемен оставляет глубокие шрамы в душе. Где оно все? Куда делись все те места, в которых я бывала когда-то?

Пиццерии Йансити больше не существовало, ее место занял магазин, торгующий компакт-дисками, с фасадом в постмодернистском стиле. Когда я здесь жила, были только пластинки, и никаких тебе компакт-дисков. Я вспомнила все ломтики пиццы с двойным сыром и пепперони, съеденные нами в Йансити, все наши мечты и подростковые гормоны, которыми полнилось это унылое местечко с заляпанными меню и целым выводком пузатых кузенов-итальянцев в футболках, разглядывавших нас из-за прилавка.

— Знаешь, иногда я проезжаю мимо всех наших любимых местечек, и мне кажется — вижу себя внутри. — Зоуи хихикнула и притормозила на желтый свет напротив банка, где когда-то работала мать Джеймса.

Я повернулась к ней.

— Но какую себя? Тогдашнюю или теперешнюю?

— Ой, ну конечно, ту! В этих местах я себя ощущаю семнадцатилетней. Мне никак не переварить тот факт, что я стала вдвое старше и все еще живу в том же самом городе.

— Тебе не бывает странно в этих знакомых местах? Например, в доме твоих родителей?

— Очень даже бывает. Но когда они умерли, тот дом тоже для меня умер. Дом — это люди, которые в нем живут, а не стены или крыльцо. Я вот только жалею, что продала его, когда цены упали. Совершенно в моем духе.

Мы миновали здание школы, выглядевшее как всегда угрюмо, хотя к нему и пристроили несколько новых корпусов, проехали городской парк, где однажды летним вечером я в возрасте пятнадцати лет чуть не потеряла невинность. Потом по Пост-роуд — к мороженице Карвела, возле которой мы с Джеймсом сидели на капоте его старого зеленого «сааба» и лакомились ванильным мороженым в вафельных рожках, политых растопленным шоколадом.