– Завтра с утра едем кататься верхом, отобедаем у меня, а вечером нанесем визит одному знатному господину, он венгр, обещаю: там скучно не будет.

– Марго… – протянул было Мишель, сморщив нос, это означало, что визиты не входили в его планы, но сестра была неумолима и категорична:

– Не спорь со мной, милый, я так решила.

– Да уж, коль ты решишь, тебя не переубедишь, – посетовал он.

– А для меня желание Маргариты Аристарховны закон, – сказал Суров.

– Благодарю вас, – Марго одарила подполковника улыбкой, но, заметив укоризненный взгляд отца, плутовка приложила палец к губам, будто вовсе не она вынудила шушукаться брата и гостя.

Суров перевел глаза на графиню за роялем, а потом внимание его сосредоточилось на Марго. Он не любил бывать в высшем свете в виду того, что не мог похвастать своим происхождением, о котором нередко расспрашивали. Но в обществе миниатюрной и прехорошенькой Марго с удивительно живым и притягательным лицом он чувствовал себя легко и свободно. С братом они были похожи: те же глаза зеленого цвета, те же густые каштановые волосы, удлиненный овал лица, но у Марго линии плавные, а у Мишеля резко очерчены. Он высок, рассудителен, сестра полная ему противоположность во всем – ураган, однако Суров полжизни отдал бы, чтоб оставшуюся половину провести с ней.

Во время прослушивания сонаты она косилась на Мишеля, из всех родственников Марго любила только его всей душой, остальным отдавала дань вежливости. У нее, двадцатишестилетней женщины, сложилось мнение, что она старше брата, а было как раз наоборот, и разница составляла семь лет, но, видимо, взросление у некоторых мужчин затягивается надолго. За год Мишель мало изменился, правда, возмужал, военная служба ему пошла на пользу, но он как был меланхоликом, таковым и остался. Ее подмывало спросить, позабыл ли братец свою ночную принцессу, да не решалась, боясь разбередить старую рану. Выдастся случай, и она непременно расспросит о Мишеле Сурова, которому Марго была не просто рада, а очень-очень рада.

Одно то, что Александр Иванович сидел рядом, наполняло ее восторгом, однако, несмотря на суждение родственников, будто на лице Марго написаны все мысли, а скрытность ей совершенно не знакома, восторг она держала глубоко внутри или прятала за искренней благожелательностью. Да как же не восторгаться высоким, плечистым, подтянутым офицером, на которого заглядывались женщины, а он представлял собой образец добродетели? Даже тонкие усики над верхней губой не придавали ему легкомысленности, он был серьезен и вдумчив – не подступись. К тому же сочетание светлых волос и глаз… О, эти бирюзовые глаза… Иногда они обжигали ее, и даже прожигали насквозь от груди до самых пяток, Марго чувствовала, как предательски рдели у нее щеки. Становилось жарко, требовался глоток воды, благо лакей стоял позади, держа поднос с бокалами лимонада, иначе она сгорела бы дотла. Марго украдкой проверяла, есть ли в Сурове хоть толика того огня, который жег ее? А он был спокоен, хладнокровен и внимателен настолько, насколько позволяли приличия, – какая досада. А что, собственно, она хотела бы от него? О, нет, это тема запретная навсегда.

Настенька закрыла ставни и возилась с замком, он не хотел защелкиваться, но тут откуда ни возьмись появился господин Шабанов:

– Позвольте мне, Настасья Назаровна.

Не привыкшая к вниманию молодых людей по причине юного возраста, она смутилась, опустила голову, но отступила. Илларион приложил некоторые усилия, и дужка навесного замка защелкнулась, после чего юноша, удовлетворенный своим умением, доложил:

– Полагаю, смазать замочек надобно, проржавел малость, можете завтра и не открыть без помощи.

– Благодарю вас, сударь, – сказала Настенька. – Пойду, магазин закрою, а завтра мадам про замок скажу.

Она забежала в магазин с вывеской над входом «Дамский каприз», где продавалось белье, а также изделия белошвеек – платочки, скатерти, салфетки, чепчики и прочая дамская надобность. Илларион не решился последовать за ней без приглашения, в ожидании девушки он прохаживался, заложив руки за спину, чему-то усмехался, глядя себе под ноги, а иногда поднимая женоподобное лицо к небу. Что уж он там высматривал – одному ему известно, но может, Илларион и не разглядывал ночное небо, а мечтал о сегодняшнем вечере – каким он выдастся.

Настенька заперла магазин на три замка, тщательно проверив каждый, связку ключей уложила в чехол и спрятала в бархатной сумочке, искусно вышитой цветными нитками. Она была готова пойти домой, да неловко уходить, как будто здесь никого нет. Илларион вовремя сообразил предложить:

– Позвольте вас проводить? – И чтоб не получить отказа, привел веские причины, по которым он здесь: – А то ведь сумеречно, народу нехорошего нынче много, девушке одной ходить по улицам боязно.

– Благодарю вас, – дала она согласие.

Он провожал ее почти каждый вечер уж тому две недели, рассказывая обо всем, что удалось узнать за день, а когда ничего нового не прочел или не услышал, повествовал о работе, полагая, что дело его представляет интерес. Илларион был молод, двадцати одного года, и приятной наружности – высок, строен (правда, сутулился), белокурые кудри блестели шелком, глаза у него были ясные и детские. Аккуратен, его черный костюм хоть и старый, а никогда не бывал измят, на нем нет пятен, а рубашка отливала белизной. В то же время юноша суетлив и болтлив, изъяснялся заковыристо, впрочем, недостатком это не назовешь, главное, обхождению научен, и с нежной душой, и Настеньке, в общем-то, нравился.

Они не торопились. Кругом-то цвела весна, а она не только очаровывала теплом и ароматами, она питала молодость надеждами и мечтами, пробуждала первые ростки чувств, кружа голову. Да, Илларион был во власти легкого головокружения, чувствовал небывалый подъем, а во всем виноваты чудный вечер, дивный покой и Настенька… Девушка была удивительно хороша и свежа, словно сама весна вышагивала рядом, отчего хотелось петь гимн радости, и он спел бы, если б умел.

– Давеча читал я газеты, что принес почтмейстер начальнику… – принялся занимать спутницу Илларион. – Курьезные случаи там описаны-с.

– Какие же? – поддержала она разговор, ей-то рассказать было нечего.

– В ведомостях сообщается, что в мировом съезде разбиралось дело об оскорблении артистом Полтавским словом и действием помощника режиссера Собачева. Выяснилось новое обстоятельство, показывающее, что Полтавский вовсе не раскаялся в своем поступке. Когда речь зашла о процессе среди лицедеев, он заявил: «Хотя я и получил повестку в мировой суд, но это еще ничего не значит. Как бил я Собачева, так и буду бить после». Съезд утвердил приговор мирового судьи, которым Полтавский был присужден к заточению на десять дней при городском арестном доме. Не забавно ли?

– Что ж тут забавного? – взглянула на него Настенька, а у того от ее взгляда сердце ухнулось куда-то вниз. – Бить людей дурно.

– Так ведь и народец актерский дурной, сплошь пьяницы да развратники.

– Откуда вам это известно? Вы знакомы с ними?