Недждет плавно перемещается к краю толпы выживших, достаточно осторожно, чтобы не попасть в поле зрения юрких аппаратов. Две женщины в зеленых комбинезонах парамедиков присаживаются рядом с вагоновожатой. Теперь ее бьет дрожь, она рыдает, лепечет что-то про голову. Она видела, как голова застряла под крышей за поручнями и смотрела на нее сверху вниз. Недждет слышал такое о террористах-смертниках. Голова просто взлетает в воздух. Головы находят потом на деревьях, электрических столбах, под свесами крыш или на вывесках магазинов.

Недждет незаметно смешивается с толпой зевак, аккуратно просачиваясь в сторону пустой улицы, со словами «простите, простите». Но тут перед ним возникает здоровый парень в белой футболке размера XXL с рукой, приподнятой к цептепу, который крепится к его глазу. Жест в наши дни мог значить только одно: я снимаю тебя на видео. Недждет пытается закрыть лицо рукой, но здоровяк делает шаг назад и снимает, снимает, снимает. Возможно, он думает: о, это пара сотен евро на новостях, может, я смогу запостить видеоролик в Сеть. А может, он просто думает, что друзья будут поражены. Но он стоит у Недждета на пути, и Недждет слышит за спиной гул моторов ройботов, напоминающих комаров, но сосущих не кровь, а души.

— С дороги!

Он снова и снова толкает здоровяка обеими руками, оттесняя его назад. Рот парня открыт, но, когда Недждет слышит голос, произносящий его имя, этот голос принадлежит женщине и раздается прямо за его спиной.

Недждет оборачивается. Голова парит на уровне глаз. Это она. Та самая женщина, которая оставила голову на крыше трамвая. Тот же хиджаб, та же прядь седых волос, выбивающаяся из-под хиджаба, та же грустная извиняющаяся улыбка. Из ее сломанной шеи исходит конус света, золотого света. Она открыла рот, чтобы снова заговорить.

Плечом Недждет толкает здоровяка так, что тот пошатывается и орет:

— Эй!

Аппараты-разведчики поднимаются вверх, искрясь по краям, словно собираются рассыпаться на составные части, а потом перегруппироваться в новую конфигурацию, но снова переключаются на режим разведчика и устремляются вниз к синим мигалкам, которые только сейчас прорываются через пробку, растянувшуюся на весь город пробку, что растекалась во все стороны из искореженного трамвая № 157.

В приглушенном мире Джана Дурукана взрыв — всего лишь небольшой тихий хлопок. Его мирок — это пять улиц, по которым его возят в спецшколу, семь улиц и одна автострада до торгового центра и площадь перед текке Адема Деде, а еще коридоры и балконы, комнаты, крыши и спрятанные внутренние дворики дома дервиша, в котором он живет. В пределах этого мира, существующего на уровне шепота, он хорошо знает все звуки, и этот какой-то новый, другой.

Джан поднимает голову, оторвавшись от лежащего на коленях плоского экрана. Вращает головой из стороны в сторону. Джан выработал почти сверхъестественную способность определять местоположение нанозвуков, которым дозволено проникнуть в его мир, и расстояние до них. Он такой же чуткий и странный, как летучая мышь. Два-три квартала к югу. Вероятно, проспект Неджатибей. Из окна гостиной виден кусочек проспекта, а если забраться на террасу на крыше, которая выходит на Киноварный переулок, то видна серебристая полоска Босфора.

Мать хлопочет на кухне, готовит завтрак из йогурта и семян подсолнечника, который, как она считает, полезен для сердца Джана.

— Не беги! — жестом показывает она. У Шекуре Дурукан множество масок, которые она надевает, чтобы усилить жестикуляцию. Конкретно это выражение лица означает: ужасно-устала-повторять-я-же-волнуюсь.

— Это бомба! — кричит Джан. Джан отказывается пользоваться языком жестов. С его слухом все в порядке. Проблемы с сердцем. С маминым слухом тоже все нормально. Джан часто забывает об этом.

Джан обнаружил, что величайшая способность, которую он только может проявить в этой квартире на пятом этаже, — повернуться спиной. Половину мира можно игнорировать. Мать не осмелится кричать. Один-единственный крик может убить.

Синдром удлиненного интервала QT. Сухое название, подходящее для заполнения бланков. Стоило дать болезни наименование «кардиошок» или «резкий сердечный приступ», что-то похожее на название документального телесериала про всяких «уродцев», в котором рассказали бы о девятилетием мальчике со странной и потенциально смертельной болезнью сердца. Узоры хаоса текут сквозь сердце Джана. Ионы калия и натрия сталкиваются, превращаясь в волны и кривые фрактальной красоты, напоминающие черные тюльпаны. Шок может нарушить эти синхронизированные электрические импульсы. Единственного громкого звука достаточно, чтобы остановить его сердце. Джана Дурукана могли бы убить вой автомобильной сирены, треск опускающихся жалюзи, внезапный крик муэдзина[5]или лопнувший воздушный шарик. Поэтому Шекуре и Осман разработали для сына непроницаемый приглушенный мир.

Одиссей, древний мореплаватель, бороздивший эти узкие проливы, заткнул своей команде уши воском, чтобы противостоять убийственным песням сирен. Ясон, более коварный герой, сам заглушил сирен с помощью божественной арфы Орфея. Беруши Джана вдохновлены обоими этими героями. Они изготовлены из «умного» полимера с вплетенными наносхемами. Беруши идеально подходят под контуры ушных раковин мальчика, но не обеззвучивают реальность, а впитывают, трансформируют, изменяют звуковые волны и подают обратно, практически заглушив ее. Практически. Заглушить полностью означало бы глухоту. А так в уши Джана просачивается шепот мира.

Раз в месяц мать вынимает умные маленькие беруши, скрученные по спирали, чтобы вычистить ушную серу. Это чреватые опасностями полчаса, которые Джан с матерью проводят в специально оборудованной кладовой, куда они втискиваются вплотную, как зернышки граната. Стены и потолок обиты звукопоглощающими материалами, не хуже, чем в студиях звукозаписи, но мать Джана все равно пугается и делает большие глаза при каждом приглушенном стуке или треске, который просачивается по старым деревянным перекрытиям текке. Это время, когда она говорит с ним тишайшим шепотом. Полчаса в месяц Джан слышит голос матери, пока она обрабатывает его ушные каналы ватными палочками, пропитанными лекарством.

День, когда звуки исчезли, — самое первое воспоминание, которому доверяет Джан. Ему было четыре года. Белая квадратная больница, современная, вся из стекла, казалось, сверкала на солнце. Это была очень хорошая больница, как сказал отец. И дорогая, добавила мать; она периодически повторяла это, напоминая Джану о страховке, из-за которой они живут в ветхом старом текке в поблекшей части города. Джан и так понял бы, что больница дорогая, поскольку она стояла у воды. За окнами клиники проплывал огромный корабль, нагруженный контейнерами, он был ближе и больше, чем любой из виденных им ранее движущихся объектов. Мальчик сидел на одноразовой простыне, болтал ногами и наблюдал, как корабль постепенно появлялся в окне, пока не занял всю его площадь. Врачи осматривали его уши.

— Что он чувствует? — спросил отец. Джан повернул голову в одну сторону, потом в другую, ощущая, что в ушах появились какие-то новые посторонние предметы.