Не знаю, по каким законам формируются и развиваются коллективы, но каждый из них (а я перебрала их достаточно) имеет свое лицо, и лица эти совсем не похожи друг на друга. Наш коллектив имел довольно-таки фантастическую физиономию. Может быть, тут сыграло роль разнообразие профессий: у нас были машинистки, стенографистки, чертежницы, ретушеры, корректоры, шрифтовики, технические редакторы и литературный редактор, художник-оформитель и художник-шрифтовик. Но я думаю, что профессии тут ни при чем, не они формируют лицо коллектива.

До сих пор мне кажется, что где-то есть нормальные здоровые коллективы, ну, может, малость скучноватые и посредственные, наподобие тех, что описаны в наших романах. Только мне лично такие не попадались. Но уж тот мой коллектив совсем не поддавался никакому описанию и осмыслению. То был вздор и фантасмагория в чистом виде. А может быть, мне это только казалось: я тогда начинала писать, и вся жизнь представлялась мне довольно неожиданной и абсурдной.

Я долго искала случая и повода познакомиться с тобой поближе, но привлечь твое внимание было практически невозможно. Ты уходила от контактов, ускользала от них, я думаю, вполне сознательно. Стучала себе под стеклянным колпаком, как автоматическая приставка к пишущей машинке.

Тем временем мы привыкли к твоему присутствию и воспринимали тебя уже как вентилятор или какой-то другой неодушевленный механизм. Но когда однажды мы вдруг обнаружили твою робкую тень на уголке нашего праздничного стола, то запаниковали, будто к нам ненароком подключили магнитофон или подслушивающее устройство. Одно то, что ты можешь нас слышать, настораживало и пугало. Потом кто-то пронюхал, что ты глуховата. Этот факт малость примирил нас с тобой, и мы изредка стали приглашать тебя на наши сабантуи.

Мы жили тогда в эпоху Великих Юбилеев. Круглые даты шли косяком. Митинги, парады, демонстрации, салюты, банкеты и застолья не прекращались никогда. Больше двадцати лет подряд бушевала наша общественно-политическая вакханалия. Радио, телевидение и все средства массовой информации надрывались в праздничных приветствиях, поздравлениях, овациях и здравицах.

Улицы и здания были разукрашены кумачовыми лозунгами, плакатами и портретами вождей. Эта бесконечная юбилейная лихорадка окончательно расшатала и без того зыбкий организм нашей общественной жизни. Застолья, пьяные оргии и сабантуи вошли в плоть и кровь трудовых будней как органический составной элемент, как противостолбнячная сыворотка, без которой уже невозможно стало шевелиться на своем рабочем месте. Пьянство постепенно превращалось в основную форму верноподданничества.

50 лет революции, коллективизации, электрификации, индустриализации, механизации, прострации, 50 лет образования РСФСР, СССР, Грузии, Армении, Туркмении, Молдавии, Узбекистана, Азербайджана, Казахстана, Таджикистана, 50 лет Советской Армии, авиации, флота вперемежку с Днями милиции, торговли, медицины, просвещения и разных сфер коммунально-бытового обслуживания. И каждый раз — праздники, поздравления, салют, причем с неизбежным застольем.

А тут еще Московская олимпиада подоспела — только ее нам и не хватало.

Не успели очухаться и опохмелиться, глядь — и шестой десяток подвалил. И все завертелось по новой на очередном витке алкогольной спирали, стремительно разгоняясь на крутых виражах.

На днях, тринадцатого сентября, под вечер, я как раз картошку чистила. Вдруг за окном как шарахнет! Ну, думаю, все — началось! Тут еще раз бабахнуло. Ага, салют. Но вот по какому случаю салютовали — три дня узнать не могла. Никто не знал. Потом оказалось, что это День танкиста праздновался. Когда и взаправду шарахнет, мы, наверное, примем это за салют и покинем сей мир в праздничном настроении.

За эти юбилейные годы были окончательно пропиты внутренние ресурсы страны: трудовые навыки и национальное самосознание. Нравы, обычаи, устои и дух нации — все, благодаря чему народ выдержал и революцию, и лагеря, и войну, и разруху, и культ, — все это окончательно было истреблено повальным, официально узаконенным пьянством. Нация деградировала и перестала ощущать себя нацией. Только русофильствующие писатели еще что-то вещали в похмельную пустоту.

За общим столом ты держалась крайне замкнуто и нейтрально. Никогда не напивалась, не выступала, не скандалила. Сидела себе смирно и вязала что-нибудь для ребенка. И все-таки твое присутствие стесняло наше разнузданное застолье. Казалось, ты исподтишка наблюдаешь за нашими дикими нравами.

Почему-то ты всегда располагалась в дальнем углу стола, и уголок этот выглядел как-то особенно элегантно и обособленно. Все твои личные вещи: салфетка, красивая тарелка, чашка, мельхиоровая рюмочка, ложка, вилка, тонкий стакан, складной перламутровый ножик — все выглядело крайне изысканно и будто служило наглядным упреком нашему хамски сервированному застолью: газетам на канцелярских столах, консервным банкам, вскрытым по-женски грубо и коряво, всей нашей битой, треснутой, разномастной посуде — пластмассовым стаканам и эмалированным кружкам, жестяным тарелкам, гнутым алюминиевым ложкам и вилкам, — этим случайным бросовым предметам, то ли краденным из общепитовских столовок, то ли списанным, изгнанным из домашнего быта ввиду своего явного уродства и профнепригодности. Большинство наших баб пользовалось на службе именно такими ископаемыми черепками.

А путного ножа в нашем коллективе почему-то и в помине не было. Всегда приходилось обращаться к тебе, и ты с явной неохотой доставала и вручала нам свой перламутровый складной ножик. И каждый раз, прежде чем использовать нож по назначению, мы изумленно разглядывали изящную безделушку. Разглядывали и удивлялись: зачем таскать на службу такой красивый предмет? Его и украсть могут, и вообще… В этом «вообще» заключалась вся служебная этика и психология. На службе носили — то есть донашивали — самые страшные бесформенные тряпки и стоптанную обувь, линялое белье и рваные чулки. Донашивали какие-то пожелтелые нейлоновые блузки, бесформенные юбки, явно перешитые из старых пальто, почему-то всегда коротковатые, хотя ноги наши отнюдь не отличались красотой.

Бабы исправно заботились, чтобы у каждой было все не хуже, чем у людей. Они справляли себе новые кримпленовые костюмы, импортные сапоги, пальто с норочкой. Хвастаясь своими обновками, они приносили их на службу показать, а потом уносили навсегда, чтобы через много лет, когда вещь выйдет из моды, донашивать ее на той же службе. Они проводили на работе большую часть своего времени. Там они постоянно сталкивались с молодыми подтянутыми военными, но вот наряжаться на службу почему-то считалось почти зазорным и неприличным. А если молодые порой допускали подобные излишества, на них косились осуждающе: «Тоже мне, нашла где выпендриваться!»

Подразумевалось, что у каждой из них имеется другая жизнь, где они щеголяют подтянутые, стройные, нарядные и красивые. Такой особой жизни у них не было, они о ней только мечтали. Но они настолько привыкли подменять реальность своими мечтами, что больше заботились об атрибутах и аксессуарах этой неопределенно-фантастической жизни и презрительно отвергали вполне конкретную реальность.

Они скупали за бешеные деньги похабный хрусталь, жуткие ковры, блестящие серванты. Вся эта дрянь ни капли не украшала их нищую, бездарную жизнь, но без этих предметов «роскоши» они чувствовали себя обделенными и неполноценными. Они могли месяцами голодать, чтобы справить себе золотое кольцо с искусственным рубином, которое сразу же закладывалось в ломбард. Спроси у них, зачем им понадобилось это злополучное кольцо, ответят — что они заботятся о подрастающей дочке. А то, что эта дочка растет беспризорницей и шляется бог знает где, пока мамочка торчит в очередях, — это не доходило до их убогого сознания…