Уок протянул ей жвачку, она отрицательно качнула головой.

Ясно: он хочет поговорить. Сейчас заведет про перемены: мама, типа, оступилась — с каждым случается, — но скоро всё будет иначе.

— Ты им не звонил.

Уок глядел вопросительно.

— В соцзащиту, говорю. Ты туда не звонил.

— А надо было.

Грусть в голосе. Будто Уок — предатель; либо Дачесс предаёт, либо значок свой полицейский.

— Но ты все равно звонить не станешь?

— Не стану.

Живот у него — аж рубашка трещит. Щеки толстые, румяные — как у балованного мальчишки, который ни в чем не знал отказа. Лицо открытое — невозможно представить, чтобы у человека с таким лицом были секреты. Стар всегда говорила, что Уок очень-очень хороший. Как будто в хорошести дело…

— Шла бы ты поспала.

Они сидели под дверью, пока не начали гаснуть последние звезды. Луна позабыла свое место. Бледнела, как пятно на новом дне, как напоминание о том, что минуло. Окно было прямо напротив них. Дачесс прижалась лбом к стеклу — к деревьям в больничном дворе, к виду на океан, к обрыву, который — она знала — вот как раз за этими деревьями. Запели птицы. Взглядом Дачесс скользила дальше, дальше, пока не выцепила с полдюжины колеблющихся точек на полпути к горизонту. Это были траулеры.

Уок откашлялся.

— Твоя мама… в том, что с ней, виноват мужчина?

— Мужчина всегда виноват. Без мужчины ни одна дрянь на свете не происходит.

— Это был Дарк?

Дачесс застыла.

— Не можешь мне сказать?

— Я — вне закона.

— Понял.

У Дачесс в волосах был бантик, и она его трепала, дергала. Слишком она худенькая, слишком бледненькая, думал Уок. Слишком красивая — вся в мать.

— Здесь, в больнице, только что малыш родился, — сменил тему Уок.

— И как его назвали?

— Не знаю.

— Ставлю пятьдесят баксов, что не Дачесс.

Уок осторожно рассмеялся.

— Ну да, имя у тебя редкое. Экзотическое. Ты в курсе, что поначалу твоя мама хотела назвать тебя Эмили?

— «Шторм должен быть жесток»[3].

— Точно.

— Она до сих пор этот стих Робину читает. — Дачесс села, закинула ногу на ногу, потерла бедро. Кроссовки у нее были растоптанные, заношенные. — Скажи, Уок, этот шторм меня сметет?

Уок прихлебывал кофе — тянул время, будто ответ на ее вопрос мог оформиться сам собой.

— Мне нравится твое имя, — наконец выдал он.

— Побыл бы ты в моей шкуре. Родись я мальчишкой, меня назвали бы Сью[4]. — Дачесс откинула голову; перед глазами замелькали яркие полоски. — Она хочет умереть.

— Ничего подобного. Даже не сомневайся.

— Не пойму, самоубийство — оно про безграничный эгоизм? Или про безграничное самопожертвование?

В шесть медсестра отвела Дачесс к матери.

Стар казалась тенью на койке. Человеческого в ней было всего ничего, материнского — еще меньше.

— А вот и Герцогиня Кейпхейвенская. — Она вымучила улыбку. — Все хорошо.

Дачесс молчала. Мать заплакала. Дачесс приблизилась, легла щекой ей на грудь. Подумала: странно, что сердце еще бьется.

Так они лежали вместе, пока не взошло солнце. Начался новый день — без света для Дачесс, без обещаний. Насчет последних — и лучше, что их нет. Потому что обещания — ложь.

— Я тебя люблю. Прости.

В другое время Дачесс, может, и высказалась бы. Но в тот момент ее хватило только на эхо материнских слов:

— Я тоже тебя люблю. И не сержусь.

Земля обрывалась за гребнем холма.

Солнце ползло по лазурному небосклону вверх. На заднем сиденье Дачесс крепко сжала ладошку Робина.

На их улице Уок сбавил скорость, возле их дома остановился. Дачесс и Робин вошли первыми, Уок — за ними. Он хотел приготовить завтрак, но в кухонных шкафах было пусто, хоть шаром покати. Уок сгонял в заведение Рози, вернулся с оладьями. Под его улыбку Робин съел три штуки.

Умыв брату личико и приготовив для него перемену одежды, Дачесс вышла в парадную дверь. Уок сидел на террасе, прямо на ступенях. Кейп-Хейвен просыпался, как всегда, без суеты. Проехал почтальон, появился Брендон Рок, сосед из дома напротив, размотал шланг и начал поливать лужайку. Ни один, ни другой ничем не выказали, что удивлены — почему, мол, возле дома Рэдли торчит автомобиль Уока? Вот и хорошо, подумала Дачесс. В следующую секунду она поняла: хорошего как раз мало.

— Подвезти вас с Робином в школу?

— Нет. — Дачесс села рядом с Уоком и зашнуровала кроссовки.

— Могу маму забрать домой.

— Она сказала, что Дарку позвонит.

Истинная природа дружбы между Стар и Уоком была неизвестна Дачесс. Она полагала, что Уок, как и остальные мужчины в Кейп-Хейвене, хочет трахнуть ее мать.

Ее взгляд скользнул по двору. Прошлым летом они с мамой задумали устроить настоящий сад. Робин купил леечку и бегал с ней туда-сюда, таскал воду, увлажнял землю. Раскраснелся, запыхался. Посеяли немофилу, мальвы, посадили краснокоренник.

Без ухода все растения погибли.

— Она не говорила, почему… из-за чего… всё? — мягко начал Уок. — Ну, вчера вечером?

Вопрос отдавал жестокостью. А жестокость не свойственна Уоку, считала Дачесс. Такое впечатление у нее сложилось главным образом потому, что тот ничего подобного раньше не спрашивал. Впрочем, ясно, почему сегодня он решился. Дачесс была в курсе насчет Винсента Кинга и тети Сисси. Тетя Сисси покоилась над обрывом, под забором из штакетника, давно выбеленного солнцем. Каждый знал ее могилку. На том конце кладбища хоронили только детей. Тех, чьи жизни оборвал Бог — ага, тот самый, которому молились родители.

— Не говорила, — отрезала Дачесс.