Еще одну память на старость.

Меж книг, ерунды и страстей.

Кровь бившую в ночи гитарой

Неведомых скоростей.

Последнюю, верьте, цыганку,

Сжигаю костром на зарю. –

Всю жизнь и поэмы – цыгаркой.

Захлебываясь, раскурю.

Глаза, обожженные скулы

И душною домною рот, –

Пляши! Я ослеп, Мариула,

Безпамятствую как крот!

Пляши! Я не помню. О стены

Кровь бьется в орбитах гитар.

Вся страсть, все иные системы

Дыханье и этот загар.

Бей пол! На прилавках гитары

Разменивай плечи на дрожь! –

У сердца графины угара,

И синий, как сумерки, нож.

Май, 1921.

Наталья Кугушева

«О, трудный путь заржавленных разлук…»

О, трудный путь заржавленных разлук.

Вино отравленное вкусом меди!

Сожженных губ – похожих на золу –

Не зачерпнет надежд веселый бредень

Колесами раздавливает час

На пытке медленней распластывает тело.

И снова ночь тугая как печаль,

И снова день пустой, бескровный, белый.

Лишь ожиданье шпалами легло,

Под паровозным растянувшись стуком.

Осколки слов разбившихся стеклом

Царапают целованные руки.

Тарас Мачтет

«Незабудки в сухарнице…»

Незабудки в сухарнице. Леденчики.

Семь комнат. Ослан-Мурза

В зимний вечер. Альги

Наброски по стеклу там за.

Кувшинчики но сланцу. Лины

Пряничный домик. Смолки,

Цепочки шпата и) опилки –

Вишневка. Чашечки в шелке.

Девочки около стола. Сливы.

Пешком с вокзала. Сборы.

Красивая Мечь. Ульи

Из Чудского займища. Пришла.

Венчики по долу: дали.

Кузнечики и майские жуки.

Капельки, капельки. Рушники

В зимний вечер. Приборы.

В сгоревшем флигеле пережни.

Пешком с вокзала. Кузнечики.

Семь комнат… Дзинь.

Варвара Монина

«Сон завалил камнем…»

Сон завалил камнем

И воздуха пожар

И боль, сжатую руками.

Хлынувшую к глазам.

И все – что листвой напелось,

Голосом и долгой весной –

Встало мертвым, белым

Облаком под синевой.

Мне ли, мне ли это, –

Чтобы только и вспомнить могла:

Сгорбленные эполеты

Лермонтова,

Хлынувший сумрак глаз,

Стих, как молния тревожный,

Перестреленной свист струны.

Бумаги гусиную дрожь

И подпись – пятна луны.

И в мертвый, рухнувший кручей,

Не забить в каменный сон:

Так – любил и мучил,

Любил и мучился он.

Федор Сологуб

«Не знаю лучшей доли…»

Не знаю лучшей доли,

С сумою, с посошком

Итти в широком поле

Неспешно, босиком.

Вздыхают томно травы

В канавах вдоль дорог.

Безшумные дубравы

Не ведают тревог.

Не спорит здесь с мечтами,

Не шепчет злую быль

Под голыми ногами

Податливая пыль.

В истоме знойной лени

Даря мне холодок,

Целует мне колени

Прозрачный ручеек.

Легки и звонно зыбкие

Стихи в душе звенят,

Как ландышей улыбки,

Как томный запах мят.

И всем я чужд отравам,

Когда иду босой

По придорожным травам,

Обрызганным росой.

Валентин Стенич

«Мы никогда не позабудем…»

Мы никогда не позабудем,

веков отряхивая пыль,

дарованную ныне людям

великолепнейшую быль.

Идет июльскими ночами

«могуч и радостен», как встарь,

в венце и тоге за плечами

вдоль Невки Медный Государь,

Металлом царственных велений

обрывки слов звучат в тиши:

Мой вскормленник, Владимир Ленин,

великий подвиг заверши;

Восстания огонь угрюмый

бросай в октябрьскую метель!..

Мои антихристовы думы

свершить – уделом не тебе ль?..

Ну, где же ты? Скорей! Не мешкай

завещанный переворот!..

И сардонической усмешкой

неправильный кривится рот.

«Наркомвоен отрывисто чеканит…»

Наркомвоен отрывисто чеканит

Главе правительства сухой вопрос.

И у широкого окна очками

Поблескивает строгий Наркомпрос.

Каким-то нереальным фейерверком

Разбрасываются обрывки фраз:

«Товарищ! назначенье Главковерхом

Вам принесет сегодняшний приказ…

Волнения рабочих в Вашингтоне!..

Восстанием охвачен Будапешт!..»

И взор усталый машинистки тонет

Под грудой зашифрованных депеш.

Наркомфинансов с Наркоминоделом

Беседуют о пониженьи цен.

И странно-чужд в дворцовом зале белом

Нерусский председателя акцент.

О, эти люди, твердые как камень.

Зажженные сигнальные огни!.

Их будут чтить веками и веками,

И говорить о них страницы книг.

И летописец пламенной свободы

Восстановит восторженным пером

Закуривающего Наркомпрода

И на столе у Наркомзема бром.

Киев 1918.

Вас. Федоров

«О, повторимость песен спетых…»

О, повторимость песен спетых,

искрящиеся зеркала,

седая, злая муть легла

на ваши радужные светы…

Тону душою несогретой

в отчаяньи, что стелет мгла.

…Вы слышали? – Он умер, Томас Гдан,

в какой-то Индии, в безвестном где-то…

Что-ж мне осталось? – выцветшие строки

газетной вырезки бессмысленно читать.

да по моренам родины жестокой

как привидению ненужному блуждать:

волнующей влекущий голос барда

не кинет в кровь мою желанный крик: «Эдварда»…

«Мой Мункен Венд, я знаю – непохожи…»

Мой Мункен Венд, я знаю – непохожи

вы на того, с кем я была