– Не понимаю, – сказала Рут. – Вас прислали мои сыновья?

– Меня прислало правительство, – заявила Фрида, вероятно питавшая радостную уверенность в положительном исходе беседы. Она сбросила пляжные туфли без шнурков и разминала в траве пальцы ног. – Вы стояли в нашем листе ожидания, и открылась вакансия.

– Какая? – (Зазвонил телефон.) – Я должна за это платить?

– Нет, моя милая! Платит правительство. Чудесно, правда?

– Простите, – сказала Рут, направляясь на кухню.

Фрида последовала за ней.

Сняв трубку, Рут прижала ее к уху, не говоря ни слова.

– Ма? – раздался голос Джеффри. – Ма? Это ты?

– Конечно я.

– Я просто хотел проверить. Убедиться, что тебя не съели ночью. – Джеффри позволил себе снисходительный смешок, какой его отец употреблял во времена беззлобного раздражения.

– В этом не было необходимости, дорогой. Я в полном порядке, – сказала Рут. Фрида сделала жест, который Рут истолковала как просьбу дать ей стакан воды. Она кивнула, чтобы показать, что вскоре займется ею. – Послушай, дорогой, в настоящий момент я не одна.

Фрида двигалась по кухне, хлопая дверцами шкафов и холодильника.

– О, тогда не стану тебя задерживать.

– Погоди, Джефф, я хотела тебе сказать, что ко мне пришла какая-то помощница. – Рут повернулась к Фриде. – Простите, но кто вы такая? Сиделка?

– Сиделка? – переспросил Джеффри.

– Я социальный работник, – ответила Фрида.

Это название было более приятно уху Рут.

– Она социальный работник, Джефф, и говорит, что пришла мне помочь.

– Ты шутишь, – ответил Джеффри. – Как она тебя нашла? Что она собой представляет?

– Она здесь рядом.

– Дай ей трубку.

Рут протянула трубку Фриде, та охотно ее взяла и прижала к плечу. Это был старый тяжелый телефон в форме полумесяца кремового цвета, прикрепленный к стене длинным проводом, чтобы Рут могла ходить с ним по дому.

– Джефф, – сказала Фрида, и дальше Рут могла расслышать только слабые отзвуки голоса своего сына.

Фрида сказала:

– Фрида Янг. – Сказала: – Ну конечно. – И потом: – Государственная программа. Ее имя значилось в списке, и открылась вакансия. – (Рут не понравилось, что о ней говорят в третьем лице. Она чувствовала себя так, словно подслушивает.) – Для начала час в день. Нужно оценить объем работы, а уж потом сделать выводы. Да, да, я обо всем позабочусь. – И наконец: – Ваша мать в надежных руках, Джефф. – И Фрида передала трубку Рут.

– Это великолепно, ма, – сказал Джефф. – Именно то, что нам нужно. Замечательное, в самом деле, замечательное использование денег налогоплательщиков.

– Погоди… – сказала Рут.

– Но я хотел бы посмотреть все документы, хорошо? Прежде чем ты что-нибудь подпишешь. Ты помнишь, как пользоваться папиным факсом?

– Минутку, – сказала Рут обоим, Джеффри и Фриде, и со стыдливой торопливостью, как будто торопилась в туалет, прошла в гостиную и встала у окна; желтое такси по-прежнему ждало в конце дорожки. – Теперь я одна, – сказала она, понизив голос и прижав губы к трубке. – Так вот, я не уверена, что хочу этого. Я чувствую себя вполне прилично.

Рут не любила говорить об этом с сыном. Это задевало ее и лишало уверенности. Она полагала, что ей следует испытывать признательность за его любовь и заботу, но это наступило слишком скоро. Она еще не старая, вернее, не слишком старая, ей всего семьдесят пять. Ее матери было за восемьдесят, когда появились первые проблемы. И как назло, это случилось сегодня, когда она чувствует себя неуверенно из-за ночного звонка и всей этой чепухи с тигром. Интересно, рассказал ли он об этом Фриде?

– Ты прекрасно себя чувствуешь, – сказал Джеффри.

Рут вздрогнула, легкий толчок отозвался в спине, и ей пришлось опереться левой рукой о подоконник. Те же слова он произнес во время своего последнего визита, когда завел речь о домах для престарелых и сиделках на дому.

– Фрида здесь только для того, чтобы оценить твое состояние, – продолжал он. – Она, возможно, просто возьмет на себя часть домашней работы, а ты сможешь расслабиться и наслаждаться жизнью.

– Она фиджийка, – сказала Рут, скорее для собственного успокоения.

– Вот и хорошо, тебе это ближе. А если это тебя не устроит, если она тебе не понравится, придумаем что-нибудь еще.

– Хорошо, – сказала Рут с некоторым сомнением, которого, в сущности, не чувствовала. Она приободрилась, хотя и понимала, что Джеффри опекает ее. Но она знала границы своей независимости, ее точные пределы. Она не была ни беспомощной, ни особо крепкой, где-то посередине, но еще была самостоятельной.

– Я сообщу Филу. Попрошу его тебе позвонить. И в воскресенье мы все обсудим подробнее, – сказал Джеффри.

Обычно они разговаривали по воскресеньям в четыре часа дня: полчаса с Джеффри, пятнадцать минут с его женой и по две минуты с каждым из внуков. Они не отмеряли время намеренно – так получалось само собой. Дети держали трубку слишком близко к губам. «Привет, бабуля», – шептали они ей в ухо, и она чувствовала, что они почти забыли ее. Она видела их на Рождество, и они ее любили. За год она превращалась в безликий голос, в почерк на конверте, пока они вновь не оказывались у ее праздничных дверей. Так повторялось три-четыре года после того, как она оправилась от потрясения, вызванного смертью мужа. Младший сын Рут Филип был другим. Он мог проговорить с ней по телефону два-три часа и развеселить ее так, что она задыхалась от смеха. Но Филип звонил не чаще раза в несколько недель. Он приберегал все подробности своей веселой и напряженной жизни (он преподавал английский в Гонконге, был отцом двоих сыновей, развелся, снова женился, любил виндсерфинг), вываливал их ей, а потом снова исчезал на месяц.

Джеффри закончил разговор в таком теплом тоне, что Рут впервые всерьез испугалась за себя. Его нежность была неотразима. Рут побаивалась сыновей. Она боялась, что их властная молодость разоблачит ее. Преуспевающие семьи, где каждый был энергичен, привлекателен и коммуникабелен, вызывали у нее тревогу еще в молодости. Теперь у нее были именно такие сыновья. Их голос имел определенный вес.

Пойдя вдоль телефонного провода, Рут оказалась на кухне и нашла Фриду за обеденным столом: та пила воду и читала вчерашнюю газету. Она сняла серое пальто, теперь безжизненно висевшее на спинке стула, и осталась в белых брюках и белой блузке, напоминавших сестринскую форму. Через плечо висела небольшая сумка, прежде скрытая под пальто, а сброшенные пляжные туфли валялись у двери. Ноги Фриды были вытянуты под столом. Голые пятки лежали на низкой перекладине стоявшего напротив стула, а руки на газете. Широкий лоб временами хмурился, а выщипанные в ниточку брови, вместо того чтобы придавать ей неизменно удивленный вид, подчеркивали мимику, красиво взлетая вверх. Все ее лицо было в движении, – казалось, останься оно неподвижным, оно растворилось бы в собственной мягкости.