Я уже говорил, что почти все свои работы Витя мне подарил. Он также подарил мне две работы Валеры Гаврилова 70-х годов, несколько замечательных работ Лысякова, лучшую работу Вити Трифонова «Обком строится», несколько картинок Брусиловского, старые работы Валеры Дьяченко, одну картинку Языкова, Лаврова, Зинова, Гаева, да и не вспомнить всего.

Однажды мы с Брусиловским решили выпить бутылочку вина. И встретили Витю Махотина. «Витя, выпьешь с нами?» — «Нет. Никогда. Я не такой. Разве что в виде исключения». Сидели на берегу Исети. Брусиловский, глядя на воду, задумчиво сказал: «Все-таки Махотин — замечательный живописец». «Уж получше вас-то, Миша Шаевич», — ответил Витя.

Однажды Витя зашел к нам в музей. Я обрадовался и говорю: «Вот Витя Махотин, непосредственный участник жизни и смерти».

Эти слова Миша Выходец взял эпиграфом к своему замечательному стихотворению.

Когда я был президентом Фонда, день заканчивал очень поздно, потому что ездил на Белоярку, заезжал на Изоплит в реабилитационный центр и только после этого, полностью высушенный, почти ночью ковылял домой.

А Витя Махотин жил прямо по дороге, на улице Ирбитской. Витя называл ее «Ирбитская-стрит» и добавлял, что раньше он жил на «Финских коммунаров-стрит».

У меня руль прямо сам туда поворачивал. Я стукал кулаком в стенку, заходил.

Витя жил небогато, но очень чисто. У него в комнате была куча книжек и картинки. Картинки он мне дарил (а я еще, болван, кочевряжился и не всегда брал). Мы с ним чаю заварим в эмалированных кружках, пряники, сахар… И сидим, о жизни разговариваем.

А тут как-то Витя достал альбом с фотографиями.

Я смотрел, смотрел:

— Витя, а сколько у тебя детей?

Не задумываясь:

— Восемнадцать.

Я взвыл:

— Витя, ну хорош врать! Если б ты сказал «пять», ты б меня уже убил наповал. Ну, скинь немножко!

— Хорошо. Шестнадцать. Но больше не скину, даже не проси! — Вскочил. Борода всклокочена. — И не вздумай торговаться, я против истины не пойду!

Я говорю:

— Ну, хорошо, перечисли.

— Лешка, Петька, Ленка, Илюху ты знаешь, Анька, Вовка, Прохора ты знаешь, Серега, Клавка…

Бормотал, бормотал, загибал пальцы — сбился.

— Слушай, — говорит, — я ведь тебе наврал. Похоже, все-таки восемнадцать.

Я тем временем фотки смотрю:

— Витя, ты сколько раз был женат?

— Восемь. Или девять. Вот здесь точно не скажу — соврать боюсь.

Показываю фотку:

— А это кто?

— О! Это Светка! Как я ее любил!

— Это что, мать Прохора?

— Нет, мать Прохора — другая Светка. Я ее еще больше любил! Это Ленкина мать.

— Так это она к тебе с дочкой тогда приходила?

— Нет. С дочкой Юля приходила.

— Это с которой у тебя еще в детдоме любовь была?

— Нет. В детдоме у меня была любовь с Танькой… Как я ее любил!

Я растрогался.

— Витя, — спрашиваю, — это была первая любовь?

— Что ты! — отвечает. — Первая любовь вот — Аленка!

Выхватывает фотку: стоит испуганная девочка с мишкой в руке, мишка свисает до полу.

Начинает мечтательно:

— Ей было семь, а мне восемь…

— Так ты же говорил, что она была взрослая!

— Это не она была взрослая! А наша воспитательница Элла Герасимовна! Но это было уже позднее…

— А это кто, твой друг?

— Какой друг?! Это мой сын!

— Так это который от Розки?

— Ну ты даешь! От Розки — Илюха! А это Ваня — от Лили.

— Вот это, что ли, Лилина фотка?

— Это не Лиля! Это Генриетта! Я ее до сих пор люблю!

— А это чья фотка?

Бамс меня по руке!

— А вот этого не трожь! Могут у меня, у взрослого человека, быть маленькие тайны?..

Конечно, Витя прикалывался. Потому что имена каждый раз менялись. Но получалось у него очень складно и красиво.

Когда Витя умер, его отпевали в Михайловке. Было огромное количество безутешных женщин. Я такого не видел нигде.

И совсем по-другому плакала красивая рыжая девчонка, похожая на Витю.

На самом деле у Вити трое детей: Илья, Прохор и Клава…

В конце апреля 1999 года мы с Андрюхой Павловым приехали на Ревун. Исеть уже вскрылась, воды было много. Мы спустились со скал. Близко подходить было страшно.

— Почему называется «Ревун»? — спрашивает Андрюха.

— Говори громче, я не слышу, — отвечаю.

— «Ревун» почему называется? — кричит он.

— Не понял, повтори, — говорю.

— Все, не надо, я сам догадался, — обрадовался он.

— Молодец! — отвечаю.

— Что ты сказал? — спрашивает.

Поднялись на скалы оглохшие. Сидим, смотрим сверху. Вода идет с ревом, сплошным бурым потоком. Пороги все в белой пене, висит водяная пыль.