— Через лабораторию доктора Хольцнера, — добавила Герта от себя. — Он специализируется на стерилизации славянских женщин. Как вам инъекция фенола в матку? А ну, смотреть в глаза, выше подбородок, руки по швам…

Господи, она бы отдала все на свете, только бы иметь фигуру, как у этой русской.

— Благодарю вас, Герта, — одобрил доктор Брандт. — Полагаю, здесь все будет в порядке, барышни хорошенькие, им есть что терять. Ну-с, пойдемте-ка посмотрим, что там делается у Шумана, в нашем деле главное — не пропустить момент.

Дело у доктора Шумана двигалось. Помаргивали индикаторы, фиксировали данные самописцы, бесценные крохи истины ложились в регистрационный журнал. Однако сам доктор Шуман был хмур, недоволен и сглатывал слюну. Вот чертов русский, до чего же здоров, как медленно падает у него температура. М-да, похоже, вовремя поужинать сегодня не удастся.

— Ну что, коллега, как процесс? — Брандт подошел как-то резко, оскалился, оценивающе посмотрел на показания. — А, ректальная уже тридцать пять градусов. Хорошо, очень хорошо. Ну что, будем ждать. Дайте-ка мне результаты опытов за вчерашний день.

Он устроился за столом, помассировал затылок и принялся вникать в материалы отчетов. Герта тоже опустилась на стул, со всхлипом, по-кошачьи зевнула и, вытащив черепаховую пудреницу, принялась заниматься своим носом. Вздернутым, отнюдь не арийским, говорящим о легкомысленности. Время тянулось медленно, словно патока по стенке бидона. Наконец примерно через час крики стали слабеть, затем наступила тишина, и Шуман в нетерпении сказал:

— Ректальная уже двадцать восемь градусов. Не опоздать бы.

Да, промедление было смерти подобно — остановка сердца у подопытных происходила обычно при этой температуре.

— Ага. — Доктор Брандт поднялся, распахнул фрамугу, в голосе его послышалась крупповская сталь. — Вытаскивайте его, живо. Потом сюда.

Дважды повторять медбратьям, скучающим у бассейна, не требовалось — минута, и носилки с подопытным уже стояли в боксе за перегородкой. Русский был весь синий, без сознания и скорее мертв, чем жив, температура его тела составляла двадцать восемь градусов по Цельсию.

— На лежанку, быстро, — распорядился Брандт, лично пощупал пульс и повернулся к пленницам, застывшим в тихом ужасе. — Единственное, что может вернуть его к жизни, — это полноценный коитус. Так что приступайте. Ложитесь баиньки, сейчас вас накроют одеялами. Вот так, вот так, хорошо. Ну ладно, отлично, все на выход. Не будем мешать голубкам. А вас, фройляйн Бах, я попрошу остаться, вы будете, как обычно, комментировать происходящее.

Он строго посмотрел на Герту, значительно кивнул и, выйдя за перегородку, резко спросил у Шумана:

— Ну как температура в ректуме, коллега? Повышается?

В голосе его слышались тщеславие и надежда. Он уже два года состоял в личной переписке с Гиммлером и мечтал ошеломить его положительными результатами. Не все же этой гниде Попендику, будь он хоть десять раз оберфюрером[15]и начальником Санитарного управления войск СС, отираться по Берлинам.

— Да, — глянул на приборы Шуман. — Повышается, но незначительно. Кривая очень пологая. Нормальный физиологический процесс.

— Черт знает что такое, — выругался Брандт и грозно закричал: — Эй, фройляйн Бах, что вы там сидите! Чем там заняты у вас эти славянские дуры! А ну-ка напомните им про фенол и матку!

— Они, герр штурмбаннфюрер, хоть и ревут белугами, но без дела не лежат, — отозвалась Герта. — Только русский пока не реагирует, в сознание не приходит, напоминает труп. Синий весь…

— Не удивительно, — хмыкнул Шуман, — температура тела тридцать два градуса, обменные процессы заторможены. Тут, дорогие коллеги, не до коитуса. Надо подождать.

Ждать пришлось не долго. Стрелки прибора вдруг взбесились, самописцы сошли с ума, и доктор Шуман забыл про ребрышки, тушенные с брюквой и капустой.

— О, майн гот, вот это пик!

И сразу из-за перегородки возвестила Грета:

— Герр штурмбаннфюрер, он пришел в себя! Взялся за полячку. Основательно взялся…

В голосе ее, визгливом и неприятном, слышалась женская зависть.

— Ну, дай-то им бог, — ухмыльнулся Брандт. — Похоже, моя теория животного тепла успешно сочетается с жизнью. Как там температура в анусе, дорогой коллега? Стабилизируется?

— Приходит в норму, — заверил его Шуман. — желудке тоже все хорошо, температура около тридцати семи градусов. До чего же все же выносливые эти русские, до чего же крепкий организм. Еще какой крепкий — Герта вскоре снова подала голос, в нем звучала не зависть — удивление.

— Герр штурмбаннфюрер! Герр штурмбаннфюрер! Этот русский бык прилаживается ко второй корове! А вот уже и приладился… Феноменально.

— Не мешайте ему, — скомандовал Брандт. — Пусть кроет.

Буйное, хорошо развитое воображение уже рисовало ему детали встречи с всесильным рейсхфюрером. Ведь это именно он, Гиммлер, так настаивал на опытах с животным теплом. И оказывался, был прав, слепая бестия, смотрел в самый корень своими близорукими глазенками. Эх, видимо недолго теперь Попендику надуваться спесью в своем Берлине. Теперь можно будет…

Бреющий полет его радужных мыслей разом оборвала Герта, в голосе ее, ставшем ниже тоном, промелькнуло что-то человеческое.

— Герр штурмбаннфюрер, плохие вести. Этот русский, похоже, умер.

— Как так умер? — не понял Брандт. — Ведь он только что…

— Ну да, — согласилась Герта. — Закончил коитус, вытянулся и отдал богу душу. Не издал ни звука. Похоже, сердце не выдержало.

— Дьявол! — огорчился Брандт, витиевато выругался и посмотрел на Шумана: — Ну что, выходит, зря старались, дорогой коллега. Химмельдоннерветтер, поцелуй меня в задницу! Ладно, хрен с ним, на сегодня хватит. Бог даст, наверстаем завтра.

— Да, от этих русских сплошные неприятности, — резко воодушевился Шуман и сглотнул. Воображение живо нарисовало ему жареные мюнхенские колбаски. — Пойдемте-ка, дорогой коллега, ужинать. Как говорила мне моя покойная матушка, залог долгой жизни — это правильное питание. М-да. Пусть земля будет ей пухом.

А уже на улице он вдруг замедлил шаг, хмыкнул глубокомысленно и повернулся к Брандту:

— Вы знаете, коллега, я сейчас подумал, что будет крайне интересно и познавательно, если хоть одна из тех славянских девок забеременеет. Дать ей выносить плод недель этак до двадцати, потом его изъять и всесторонне, тщательнейше изучить. Вы представьте только, дорогой коллега, — зачатие в пограничном состоянии. Какие силы организма активированы, каков их механизм, какие обменные и гормональные подвижки имеют место быть? А клеточная память, а алгоритм наследственности, а глубинные подкорковые процессы? Это же Эльдорадо, Клондайк, Аляска, золотое дно.

— М-да, коллега, а ведь вы совершенно правы. Это ведь и в самом деле Клондайк. Дай-то бог, чтобы забеременела, — сразу оживился Брандт, Шуман снисходительно кивнул, и оба эскулапа направились к железным воротам концлагеря. Звонко барабанила капель, на ветках набухали почки, в воздухе чувствовались движение и близость предстоящих перемен. Ранняя весна сорок пятого обещалась быть дружной и теплой…