Кадагар Фант не ответил.

Апарал закрыл глаза. Нужно было промолчать. Я ничему не учусь. Он прошел к власти кровавый путь, и следы в грязи еще красные. Сам воздух над Кадагаром по-прежнему хрупок. Этот цветок дрожит от тайных ветров. Он опасен, очень опасен.

– Жрецы говорили о самозванцах и обманщиках, Апарал… – Кадагар говорил спокойным, ровным голосом, как всегда, когда выходил из себя. – Какой бог позволил бы такое? Нас бросили. И лежащий перед нами путь – больше ничей. Только наш.

Мы. Да, ты говоришь за всех нас, даже если мы отвергаем собственную веру.

– Простите мои слова, Владыка. Я болен… этот привкус…

– У нас нет выбора, Апарал. Тебе плохо от горького привкуса его боли. Это пройдет. – Кадагар улыбнулся и похлопал Апарала по спине. – Я понимаю твою минутную слабость. Забудем о твоих сомнениях и никогда больше о них не заговорим. Мы ведь друзья, и мне ужасно не хотелось бы объявлять тебя предателем. Идем на Белую Стену… Я преклоню колени и поплачу, мой друг. Так и будет.

Апарал содрогнулся. Бездна! Грива Хаоса, я чувствую тебя!

– Распоряжайтесь моей жизнью, Владыка.

– Владыка Света!

Апарал обернулся, за ним Кадагар.

Ипарт Эрул, по губам которого текла кровь, шатаясь подошел ближе и широко открытыми глазами смотрел на Кадагара.

– Владыка! Ухандал, который пил последним, только что умер. Он… он разодрал себе горло!

– Значит, все, – ответил Кадагар. – Сколько?

Ипарт облизнул губы, явно вздрогнув от привкуса, и сказал:

– Вы первый из Тринадцати, Владыка.

Улыбнувшись, Кадагар шагнул мимо Ипарта.

– Кессобан еще дышит?

– Да. Говорят, он может истекать кровью долгие века…

– Но теперь эта кровь – яд, – кивнул Кадагар. – Рана еще свежа, сила чиста. Значит, говоришь, тринадцать. Прекрасно.

Апарал уставился на дракона, прижатого к склону за спиной Ипарта Эрула. Громадные копья, приколовшие его к земле, почернели от запекшейся и высохшей крови. Апарал чувствовал боль Элейнта, накатывавшую волнами. Дракон снова и снова пытался поднять голову – глаза сверкали, челюсти щелкали, – но гигантская западня его удерживала. У четырех выживших Гончих, державшихся вокруг дракона на расстоянии, шерсть на загривке стояла дыбом. Глядя на них, Апарал обхватил себя руками. «Еще одна безумная игра. Еще одно горькое поражение. Владыка Света, Кадагар Фант, ты не преуспел в потустороннем мире».

За ужасным зрелищем, за вертикальным океаном бессмертных душ, словно в дерзком безумии, поднималась Белая Стена, скрывавшая руины древней столицы тисте лиосан – Саранаса. Стену уродовали длинные темные полосы, начинавшиеся под зубчатыми бойницами – все, что осталось от братьев и сестер, заклейменных как предатели идеалов. Под их высохшими телами алебастровую поверхность покрывали пятна – все, что вытекало из их тел. Преклонишь колени и поплачешь, да, мой друг?

Ипарт спросил:

– Владыка, мы оставим Элейнта как есть?

– Нет, у меня иное, более правильное предложение. Собери остальных. Будем обращаться.

Апарал вздрогнул, но не обернулся.

– Владыка…

– Мы теперь дети Кессобана, Апарал. Новый отец сменил того, кто бросил нас. Оссерк мертв в наших глазах, пусть так и останется. Даже Отец Света стоит на коленях, сломленный, бесполезный и слепой.

Апарал не сводил глаз с Кессобана. Повторяй богохульства почаще – они станут банальностью и перестанут вызывать шок. Боги теряют силу, и мы встаем им на замену. В громадных чужих глазах древнего дракона, плачущего кровавыми слезами, не было ничего, кроме гнева. Наш отец. Твоя боль, твоя кровь, наш дар тебе. Увы, только такие дары нам понятны.

– А как обратимся?

– Ну же, Апарал, разорвем Элейнта на части.

Он знал ответ заранее и кивнул.

Отец наш. Твоя боль, твоя кровь, наш дар. Восславь наше возрождение, Отец Кессобан, своей смертью. А для тебя возврата не будет.

– Мне нечего предложить для сделки. Что привело тебя ко мне? Впрочем, понимаю. Мой разбитый слуга не может путешествовать далеко, даже во сне. Да, моя прекрасная плоть изувечена в этом несчастном мире. Ты видел, какая за ним ходит толпа? Какое благословение он может предложить? Да никакое, кроме нищеты и страданий, а они все равно собираются в стаи – орущие, молящие стаи. О, когда-то я смотрел на них с презрением. Я упивался их энтузиазмом, их неправильным выбором и их печальной судьбой. Их глупостью.

Никто не захотел выбрать себе мозги. Всем и каждому хватало столько, сколько имелось от рождения. Через моего слугу я вижу их глаза – если осмелюсь, – и они глядят на меня странным взглядом, который я долго не мог понять. Жадный, разумеется, полный нужды. Но я чуждый бог. Скованный. Падший, и мое Священное слово – боль.

И все же их глаза молили.

Теперь я постиг. Чего они хотят от меня? Дураки, излучающие страх так, что на них смотреть невозможно. Чего они хотят? А я отвечу. Они ждут от меня жалости.

Они, понимаешь ли, знают, как скуден запас монеток в кошельке их ума. Знают, что мозгов им не хватает и что это – проклятие всей их жизни. Они сражались и лягались с самого рождения. Нет, не смотри так на меня, ты остро и тонко мыслишь и слишком быстро раздаешь свое сострадание, скрывая веру в собственное превосходство. Я не отрицаю твой ум, я сомневаюсь в твоем сострадании.

Они ждали от меня жалости. И получили. Я – бог, который отвечает на молитвы; можешь ты или какой-то другой бог заявить то же самое? Посмотри, как я изменился. Моя боль, которой я держался так себялюбиво, теперь торчит, как сломанная рука. Мы соприкасаемся в понимании, мы вздрагиваем от прикосновения. Теперь я один с ними со всеми.

Ты удивляешь меня. Я не считал сочувствие чем-то стоящим. Как оценить сострадание? Сколько столбиков монет уравняют чашки весов? Мой слуга когда-то мечтал о богатстве. О закопанных в холмах сокровищах. И сидел на сухих ногах посреди улицы, приставая к прохожим. И посмотри на меня: переломан так, что двигаться не могу, и ветер без устали хлопает пологом палатки. Мы с моим слугой больше не желаем просить милостыню. Хотите моей жалости? Получите. Даром.

Нужно ли рассказывать тебе о моей боли? Я вижу ответ в твоих глазах.

Это моя последняя игра, ты ведь понимаешь. Последняя. И если я проиграю…

Прекрасно. Тут нет никакого секрета. Я скоплю яд. В громе моей боли, да. Где же еще?

Смерть? А с каких пор смерть – проигрыш?

Прости за кашель. Я хотел рассмеяться. Ступай теперь, вырви обещания у этих выскочек.

В этом и состоит вера. Жалость к нашим душам. Спроси моего слугу – он подтвердит. Бог смотрит в твои глаза и ежится.