Это был явный перебор.

Ручка от воображаемой чашки

В Бзенец я вернулась ненамного позже обещанного. Восьмидесятипятилетняя Вера Женатова ждала меня в саду, в том же утреннем розовом платье в белую крапинку. На столе были разложены очередные реликвии. Не ручка от воображаемой глиняной чашки, не павлин в виде дедушки — реальные предметы, которые Вера насобирала по дому, пока я болталась бог весть где.

— Это я, — протянула она мне фотографию милой девочки, в которой она, сегодняшняя, узнавалась легко. — Как раз с той поры, когда Петр меня рисовал и вводил в краску.

Одна фраза. И перечеркнуто расстояние в сотню световых лет. В сад к Вере Женатовой явился Кин. Не художник, поэт и драматург, убитый в возрасте 25 лет, а мальчик в очках, разглядывающий девушку, которая, преодолевая смущение, сидит перед ним на стуле.

Курт Вайнер, 1945. Архив Е. Макаровой.

Вера Женатова и Елена Макарова, 2007. Фото С. Макарова.

— Еще ты меня спрашивала про одного парня из фотоальбома, помнишь?

— Да.

— Его зовут Курт Вернер, после войны он какое-то время жил в Бзенце.

— Какое отношение он имел к Кину?

— Никакого. В Освенциме его опекал зубной врач Блюмка, о нем ты все знаешь. Курт остался сиротой, и Блюмка привез его с собой в Бзенец. Приглядись, фото сорок шестого года, как оно попало в этот альбом? Теперь Курт в Израиле, мы с ним переписывались, да чего-то умолк. А вот что, навести-ка ты его и отпиши, — Вера обняла меня и расцеловала в обе щеки. — Приросла я к тебе душой. Правда ведь, за два дня так сроднились, словно жизнь вместе прожили. Возвращайся поскорей! А Куртичка пожури, пусть хоть открытку пришлет.

Испанская рапсодия

Вернеры жили в Кирьоне, неподалеку от Хайфы. Трубку взяла его жена Рахель, иврит с шепелявостью, как у Эльзы, Элишевы и как там ее еще…

Не говорю ли я по-испански?

— Нет.

— Жаль. Впрочем, мы только между собой говорим по-испански. А с чужими — на иврите.

С готовностью записавшись в чужие, я объяснила про Веру Женатову. На иврите.

— Ах, Вера, золотой человек, мы у нее гостили… Приезжайте к нам! После инсульта Курту необходимо общение, а говорить не с кем. Кроме меня, — добавила со вздохом Рахель.

Из Терезинской «Памятной книги» я выписала данные Курта. Родился в 1925 году, депортирован в Терезин из Остравы с бабушкой, родителями и братом в сентябре 1942-го, оттуда в Освенцим в январе 1943-го. Освобожден в Кауферинге. Родители и брат погибли в Освенциме, бабушка умерла в Терезине через месяц после прибытия.

Прорехи в памяти

Маленькая квартира Вернеров была завешена и уставлена огромными цветами ярчайших красок. Среди всего этого искусственного цветения пейзажи на стенах выглядели тусклыми бляшками, вывезенными некогда из Европы в заморские страны.

И впрямь — в Уругвай!

«Эльзу удочерила какая-то пара и увезла в Уругвай».

— Как вы там оказались?

— Курт и его брат-художник уехали в Уругвай из Чехословакии в 1947 году.

— Значит, брат выжил?

— Родной, младший, умер. Но обнаружился двоюродный, старше Курта на десять лет. И стал родным. Это его картины, написанные в Монтевидео. Мы перебрались в Израиль по настоянию дочери в 1971 году. Дочь умерла от рака, оставив троих детей, старшей тогда было двенадцать. У нас еще есть сын, он женат на еврейке итальянского происхождения и живет в Хайфе. Моя семья, к большому счастью, успела сбежать в Уругвай до войны. Целым кланом. Из местечка близ Ковно.

Курт молчал. Грузное тело утопало в мягком кресле, руки лежали на подлокотниках, взгляд его был устремлен в одну точку — на картину, судя по всему, изображавшую юную красавицу Рахель.

— Это меня рисовал брат Курта, к нашей свадьбе.

— Мой отец продавал технические масла для кинопромышленности в Праге на Велетржинском рынке, — выпалил Курт на одном дыхании. Рахель расплылась в улыбке и, подойдя к мужу, чмокнула его в щеку. — Он продавал специальные чернила для авторучек, чем очень гордился. А вообще он больше всего любил играть в карты и пить пиво. Младший брат умер до войны от туберкулеза. После смерти брата я был для матери всем на свете. Она не отпускала меня от себя.

Выходит, «Памятная книга» ошиблась? И такое случается, иногда в нашу пользу. Эта ошибка — вничью.

— Думаю, когда нас с матерью оторвали друг от друга, у нее разорвалось сердце. И она умерла на рампе, не дойдя до газовой камеры…

— Лучше расскажи, как мы с тобой встретились, — перебила его Рахель.

— Про графиню?

— При чем тут графиня?

— При том, что мой брат сделал все, чтобы я перестал с ней встречаться.

— Как ее звали?

— Не имеет значения, — сказала Рахель, глядя на меня не слишком доброжелательно.

Куда-то не туда зашли мы в беседе.

— Эльза. Или Элишева…

— У этих графинь имен пруд пруди. И в голове у нее была полная каша. Она клялась Курту, что девочкой была в концлагере и оттуда ее увезли в Уругвай.

Рахель Вайнер, 2008. Фото Е. Макаровой.

— С доставкой на дом, — добавил Курт, рассмеявшись, но тотчас помрачнел. — Представьте себе, я выжил лишь благодаря доктору Блюмке, а он — благодаря Вере Женатовой, она, простая чешская женщина, умудрялась посылать ему посылки в Освенцим. Блюмка потерял жену и детей, он не хотел жить, но посылка от Веры каким-то образом выковыряла его из ада, и он стал работать у немцев, чинить им зубы, вставлять в их рты золото из еврейских ртов, переплавленное на специальном заводишке. И он сказал мне: «Я тебя усыновлю».

— С Блюмкой и его второй женой мы всю жизнь поддерживали отношения, у нас много совместных фотографий…

— К чему я клоню? С таким грузом горя я оказываюсь в Уругвае, по-испански — ни слова…

— Когда мы с тобой встретились, ты говорил вполне прилично, — перебила его Рахель.

— Спасибо графине!

Элла Фройнд, 1938. Архив Е. Макаровой.