Когда солнце уплывает в зенит, я перестаю думать вовсе. Мне мешает дурманящий запах таяния мягкого асфальта и жар, волнами текущий вдоль него, почти видимый моими слезящимися от света и песка глазами. Макушку напекло, и раз в несколько минут изображение, которое обрабатывает мозг, начинает раскачиваться и стробить. Ноги мои плохо слушаются, но это не повод замедлять движение. Я знаю, теперь точно, на физическом уровне знаю, что с каждым шагом удаляюсь от человеческого поселения, чем бы оно ни было, городом или деревушкой, но мое тело упрямо тащится в выбранную им с самого начала сторону. Будто догадалось о чем-то, мне пока неведомом.

Темно-зеленый массив по правую сторону от дороги, к которому я приближаюсь, оказывается виноградниками. Невысокие кряжистые лозы, ровные рядки, и число им – миллион. Я цепляюсь за скрюченные, сухие на ощупь ветви и набиваю полный рот виноградинами. Незрелый, кислючий, он все же лучше, чем ничего. Витамины, уговариваю я себя. И ем, даже когда от желудка поднимается жгучая горечь изжоги. После этого я веселею и направляюсь дальше чуть более быстрым шагом, чуть смелее развернув плечи. Уже недалеко.

Я прав. Вскоре от асфальтированной дороги отделяется пыльная лента грунтовки. Ни указателей, ни рекламных щитов – в такой глуши они ни к чему, и я сворачиваю. А еще через милю вижу сначала ограду с длинными поперечинами, похожую на границу какого-нибудь ранчо, несколько старых деревьев квебрахо, от которых на выжженную землю ложится неверная тень, а потом и дом. Он похож на глоток воды, и это ощущение настигает меня прежде, чем я пойму почему.

Но дальше происходит непредвиденное. Откуда-то сбоку на меня выбегает пес, огромная рыжая псина. Раздается гортанное рычание, настолько же тихое, насколько убедительное. Из оскаленной пасти свисает длинная клейкая нить слюны и тянется вниз, прилипшая вторым концом к пыльно-белой шерсти крепкой грудины. До того как я делаю еще один шаг, собака с коротким одиночным лаем бросается на меня и смыкает челюсти на моей левой руке чуть пониже локтя. Отбиваясь, долбя кулаком по ее комкастому черепу, я падаю на колени в пыль и только тут чувствую боль, растекающуюся по руке кипятком.

– Sila, no! – раздается пронзительный женский крик. Все плывет перед глазами. Похоже, испанский, радостно думаю я и вырубаюсь.

Это что-то новенькое. Терять сознание вот так, без удара тяжелым предметом по голове, мне еще не доводилось. Боль от собачьего укуса была недостаточно сильной для болевого шока, так что я все списываю на солнечный удар. Ну и плюс похмелье, и плюс все-таки болевой шок. Все это приходит мне на ум, пока я балансирую на грани яви и забытья. В следующий миг я открываю глаза, и все тело готово рвануться вперед и вверх. Черт возьми, эта привычка вставать и идти переросла меня. Я почти насильно удерживаю себя в горизонтальном положении, потому что знаю, что внешней угрозы больше нет, зато есть возможность оценить полученный урон. Голова чугунная, рану на руке дергает. Я скашиваю глаза в ее сторону и вижу сложенный из марли квадрат, пропитавшийся кровью посередине, а за ним и выше – окно, выходящее на тенистую веранду. Одна створка распахнута, и где-то в глубине дома есть еще открытые окна, потому что белая занавеска надувается парусом сквозняка. Ветер горяч и не принес бы облегчения, если бы не мокрая тряпка у меня на лбу.

И тут же легкие шаги. Стерильный бинт, прохладные пальцы и равнодушный запах дезинфицирующего раствора.

Она говорит, что ее зовут Мария, и немедленно принимается за перевязку, а я – за беззастенчивое разглядывание. У нее выразительное лицо с крупными губами и темные маслянистые глаза, родинка на правой щеке, собранные в хвост волосы, надо лбом и на шее переходящие в кудрявый пушок. Она смугла и поджара, загорелые плечи с острыми косточками, высокая грудь с католическим крестиком в ложбинке. Пот пропитал ее белую майку под мышками и на спине, но она этого ничуть не смущается. И прощения за нападение собаки она не просит, зато не лезет с расспросами, что я делал на ее земле, так что будем считать, мы квиты. И когда она склоняется над моей разорванной рукой, ловко обматывая белой шалью бинта, я чувствую ее запах, впервые. Волнующий и сладковатый, знакомый не столько моему носу, сколько нутру, всему естеству. Это не шампунь, не духи, и я ломаю голову в тщетных догадках, потому что спросить нельзя.

Мы говорим, я и ее глаза. Я рассказываю свою историю неудачного автостопа, а ее глаза почему-то спорят со мной, не верят, но не могут найти брешь в этой простецкой лжи, так что им приходится ее принять. Сама Мария все это время молчит. Я прошу воды и слежу за тем, как она проходит в кухню, достает из шкафчика стакан и наполняет его. Стаканы у нее захватанные, с меловыми потеками от плохой воды, хотя жилище, насколько я могу судить, содержится в чистоте. Потом она велит мне отдыхать, и я почему-то подчиняюсь и откидываюсь на подушки. Мария уходит, а я остаюсь.

Мне быстро наскучивает валяться без дела, к тому же я не настолько болен.

Дом небольшой. Большая часть мебели самодельная, добротная, из мореного дерева. Древесину определить не берусь. Бессчетное количество домотканых цветастых половичков и ковриков: у дивана, у стола, поверх этажерки в углу, у кресла-качалки и на нем. Много глазурованной керамики, желтая ваза, сине-оранжевое кашпо, какие-то плиточки, панно, фигурки… Раскрашенная статуэтка Пресвятой Девы на каминной полке. Порог кухни облицован мелкой ультрамариновой и лимонной мозаикой, и мне на ум тотчас приходят недавно виденные мелкие и дробные мавританские узоры в вязи танжерских переулков. Все южане любят пестроту, в ней находит отражение неугомонность их крови. На стене в гостиной висит гитара, и хотя корпус ее чист, на струнах я замечаю мохнатый нарост пыли, как будто на инструменте давно не играют, хотя и протирают тряпочкой любовно. И ни одной фотографии. Интересно, чья гитара… Мария живет одна? Я не обнаруживаю никаких примет, говорящих о наличии в доме мужчины или детей, хотя возраст в сочетании с провинциальностью жилища почти обязывает ее быть хотя бы замужней.

Снаружи беленые стены и яркая, недавно выкрашенная лазурной краской веранда, что опоясывает дом с севера и запада. Глоток воды, вспоминаю я первое впечатление, это сочетание маринного синего и снежно-белого посреди выжженной саванны. Между двумя столбами веранды растянут полосатый гамак, а дощатый настил рассохся, и в одной из щелей с палец толщиной я замечаю жука с жесткими крыльями, словно из черной фольги. Он шевелит усами.

С другой стороны дома располагаются хозяйственные постройки, и от них ведет дорожка, спекшаяся от зноя, с обеих сторон обсаженная апельсиновыми деревьями, и утыкается другим своим концом в виноградники, тянущиеся дальше, насколько видно глазу. Я хочу осмотреться получше, но от праздного шатания меня предостерегает вылезающая из-под сарая злобная псина, которая, верно, еще помнит вкус моей крови, как я – остроту ее изжелта-серых резцов. Так что я быстренько возвращаюсь в прохладу дома и дожидаюсь Марию. Я прошусь к ней в помощники, хотя бы на пару недель. Срок непременно необходимо озвучить, люди любят все планировать, так им кажется, что именно они, а не слепой и насмешливый случай управляют жизнью… А беглый осмотр ее владений дал мне довольно полное представление о том, что этот дом нуждается в умелых руках и молотке. С нее молоток.