Полька же, «рябая» и в едва исполнившиеся 19 лет почти «перестарок», которую «не отстоял» родной отец (не захотел он вдруг отпускать из дому дочь-няньку для малолетних, а без его воли младшая не смогла бы выйти замуж раньше старшей!), от «позора» уехала из деревни сразу же после «Красной горки», отгуляв-отплакав на свадьбе сестры.

Сашка в храме, под венцом, хороша была «как андел небесный», в паре с красивым женихом Иваном, Полькиным ведь бывшим женихом, шептались бабы.

Поля бросила отца с братьями одних, «без хозяйки», и тем самым отомстила слабовольному тяте, пожелав ему, не без злорадства, самому еще успеть жениться на молодой.

А уехала она аж в самую Москву, «к дядьке Кузьме», младшему брату своего отца, в няньки к его ребенку.

Дядя Кузьма Иванович, приехавший на свадьбу младшей своей «племяшки» и неожиданно забравший с собой в Москву старшую племянницу, и не просто так, а по сговору с братом, «за лошадь», жил с молодой своей женой, двумя маленькими дочками и новорожденным сыном в самом центре Москвы, в Потаповском переулке, близ Главпочтамта на Чистых Прудах.

Жил он с молодой семьей совместно с родителями жены в бревенчатом на каменном цоколе двухэтажном домике своего тестя – дьякона церкви Фрола и Лавра, – лошадиных покровителей, той самой маленькой неприметной церквушки, что стоит в одном дворе с высокой розовой красавицей – Меньшиковой башней, – и занимался почтовым «извозом». Домик дьякона построен был прямо на дворе огромной почтамтовской конюшни, окнами в переулок, а задним крыльцом выходил «в аккурат насупротив огромадной навозной кучи», и как ее ни убирали каждое утро и вечер, отвозя длинными и глубокими железными повозками конские яблоки, смешанные с соломой и опилками, как ни застилали большими деревянными коробами, куча росла и росла, и запах распространяла на все близлежащие улицы.

У дяди Кузьмы смолоду оказалась своя лошадь, молодая, спокойная и выносливая, доставшаяся ему в наследство от умершего в Орле отца, и на этой лошади Кузьма и уехал пять лет тому искать работу в Москве. Сразу после смерти вдового отца оба брата решили продать отцовский дом в Орле и жить там, где найдут себе работу. Другую отцовскую лошадь, норовистую упряжную кобылку, взял себе брат Василий, ставший деревенским мельником.

Теперь Кузьма возвращался домой «с песнями» – и вместе с бесплатной нянькой Пелагеей, и на новой коняге, которую отдал ему в обмен на прежнюю, заезженную в городе тяжелой почтовой работой клячу, старший брат. Лошадь эта новая была замечательная, и осталась в памяти Пелагеи на всю жизнь. Это был молоденький жеребец. Отец Поли два года назад оставил новорожденного жеребенка себе, не стал, как обычно, продавать, потому что кобылку его мельничную покрыл тем летом чистых кровей орловский тяжеловоз, на котором привезли на поповскую мельницу зерно от самого князя.

Жеребенка назвали Соколик, он вырос крупный, но ладный и статный, «гнедой со звездой» и с легкой лохматинкой над задними бабками. Вот из-за этого-то Соколика дядя Кузьма и взял к себе дочь брата «на кошт».

Полька заступила в няньки ранним летом 1914 года. Она забрала с собой из деревни все свое приданое до нитки: пять «штук» миткаля, три локтя кружев самовязанных, две юбки шерстяных клетчатых «тульских», три юбки нижних «простых», но с кружевами, одну понёву, два плата козьих пуховых, темный и белый, перину «перовую», подушку пуховую и одеяло стёганое сатиновое. Чулки бумажные, чулки шерстяные, душегрейку белую овчинную. А еще она взяла маленькую материнскую иконку Николая-Угодника в окладе серебром. Молча, сняла «с-под кивота, и баста».

Все добро было погружено в здоровый дубовый сундук с коваными тремя замками и уголками и с толстой железной ручкой посерединке, что легко отваливалась набок. На сундуке этом стала она спать под лестницей при кухне в теплом доме тестя «дяди Кузьме» (а не Кузьмы! Так она говорила – «у дяде Кузьме», но зато: «поеду к дяди Кузьмы»!). Постелила на жесткий сундук перину, так что и ручка его железная не почувствовалась, взбила подушку, укрылась одеялом – все свое, «и не даденное и не краденое».

Работа у проворной Поли сразу заладилась: две девочки-близняшки двух лет и младенец в городской чистоте – это тебе не шестеро пацанят в деревне. Стирала на весь дом отдельная, приходящая с почтамтовского двора, прачка. Еду готовила старая хозяйка-дьяконица («дьячиха») сама, за продуктами в соседние магазины и лавки стала ходить освободившаяся молодуха-тетушка.

Пелагею стала она звать Полина, посылала ее только в булочную. Сначала девушка входила в сладкой сдобой пахнущую из-под пола булочной пекарню, проходила мимо огромной, всегда пышущей огнем печи («потому и пышки! – пых-пых!»), в которой кочегарили мальчонка лет двенадцати и старик с седой козлиной бородой, оба в длиннющих фартуках и высоких колпаках. Колпаки эти вызывали невольное фырканье, Полька резво поднималась по витой чугунной лесенке «для прислуги» наверх, в булочную, старик ухмылялся, щипал за зад и частенько протягивал кусочек сырого сдобного «пушистого» теста. Полина тут же клала его в рот, и не было, кажется, ничего вкуснее этого крошечного сахаристого кусочка.

С детьми Полина любила гулять не во дворике – палисаде в переулке, где все одно несло навозом с конного двора, а подалее, на Чистых Пудах. Детей нарядно одевали, «ну прям как господских», нянька Полька напяливала кружевную нижнюю и шерстяную клетчатую юбку, сверху поневу, чистую рубаху с красными вышитыми курочками на вороте и широких рукавах, заплетала свою толстую, в руку, густого каштанового цвета и длинную «аж до подколенок» косу, подвязывала ее красной атласной лентой и шла как пава выгуливать своих мелковозрастных двоюродных сестер и братца.

Послушные девочки цепляли друг друга за ручки, одна из них держала за руку няньку, а та несла на другой, свободной, руке младенца, потом садилась со свертком чинно на ближайшую к песочнице лавочку, в тенек. Близняшки начинали игры, а все няни украдкой пялились друг на друга, и лишь немногие из них разговаривали с Полиной.

На Чистых было так хорошо, особенно, когда мимо проходили прогуливающиеся молодые мужчины с тросточками и непременно в шляпах и ненароком заглядывались на юных нянек. Иногда проходили сидельцы из лавочек, или подмастерья. Подсаживались, начинали заговаривать, приглашали погулять. Полька гордо отказывалась. Стеснялась, потому что всегда боялась услышать вслед «Курочка-Ряба!». Пробегали мимо вдоль сквера босоногие мальчишки-курьеры, показывали язык и свистели. Тогда Полина приподнимала уголок парадно-выходной кружевной батистовой пеленки над личиком мальчика и проверяла, не разбудили ли его эти московские дураки.

Чудесно было этим первым московским летом.

А осенью началась война и длилась потом без конца и края. В начале зимы 1914 года дядя Кузьма был мобилизован (вместе с Соколиком), сначала долгое время возил на фронт почту и посылки, а потом, «ближе к отречению», стал перевозить тяжелые орудия, вплоть до границы с передовой, и однажды в поле настигнут был смертельным разрывом «бонбы» и погиб с конягой своим неразлучным «от немцев».