Как бы между прочим, Илья нагнулся и поднял с земли камень, стал подбрасывать его на руке, играя, словно мячиком. Дарья остановилась, продолжая грозить:

— Ну, бандит проклятый, погоди, вот Родя придет…

— Носится со своим Родей! «Родя, Родя наклал на огороде», — выкрикнул Илья дразнилку про Родиона и повернулся к ребятам.

— Матерщинники, хулиганы! — кричала Дарья и махала платком на бесстрашных щурков. — Воры, безотцовщины!.. Только по чужим садам лазить…

Услышав последнее, Васька вздрогнул: из всех он единственный без отца. И только что из сада. Видела? Догадалась? Или по привычке? А может, она и не о нем, может, она все еще Илью клянет? У него матери нет. Тогда бы она сказала «безматерщинник…», «безматерник…». Нет, не получается… Как же называется, у кого мать умерла?..

— А к тебе лазили, да? — обиделся Илья. — Хоть раз поймала?

— И поймаю, и поймаю, не думай. Кыш, кыш, окаянные, кыш…

— Когда поймаешь, тогда и будешь кричать.

Илья человек бесстрашный, кому хочешь отпор даст. Если не словом, то кулаками, не кулаками — камнем с дальнего расстояния, но в долгу никогда не останется. Побаивались его и взрослые и сверстники. Отступилась от Ильи и Дарья, отмахнулась, как от назойливой мухи, — отвяжись, мол, репей липучий.

Завидовал тогда Илье Солопихину Васька Гурин. Трусливое сердечко билось в груди, а хотелось быть таким же смелым и независимым, как Илья.

В конце улицы показался Родион Чуйкин. Высокий, худой, в железнодорожной фуражке, сдвинутой с затылка на глаза, шел он медленно, раскачиваясь. Двустволка висела на ремне поперек груди, и руки его покоились — левая на стволах, правая на ложе. Рядом так же медленно и с гордо поднятой головой вышагивал длинноногий, ростом с хорошего теленка, черный пес. Идут — будто два брата, два Родиона, только один человек, а другой — собака, один на двух ногах, а другой — на четырех. Оба гордые, высокомерные, неразговорчивые, оба «ученые». От большущих ступней Родиона на пыльной дороге остаются следы-рогульки: словно подражая хозяину, также елочкой расставляет свои лапы и кобель.

Охоты в эту пору никакой не было, но Родион в свободное время всегда брал ружье, собаку и уходил в поле, в лес, бродил по буеракам. Он был нештатным инспектором, гонял браконьеров, а заодно натаскивал своих собак и не давал ржаветь ружью. Слово «инспектор» пугало мальчишек и заставляло с почтением относиться к Родиону взрослое население улицы.

Завидев мужа, Дарья крикнула ему, но Родион и сам уже заметил что-то неладное у своего двора, заторопился. Снял через голову ружье, переломил его, вложил в оба ствола по патрону и выстрелил дуплетом в птичью стаю. Щурки шарахнулись вверх, в стороны, улетели с тревожным криком. Лишь одна птица приотстала, завалилась набок и безжизненной тряпкой упала на дорогу.

Родион не обратил на нее внимания, вошел в калитку, на ходу вытаскивая из ружья пустые дымящиеся гильзы.

— Иди домой, — буркнул он Дарье, и та поспешно скрылась во дворе.

Ребята побежали к щурку, подняли его, Илья растянул веером радужные крылья.

— Вот гад, какую красивую птичку убил… И не целился… — Он распрямил на щурке взлохматившиеся перья, пригладил и понес птицу домой. Там он взял лопату и закопал щурка на огороде.

Возбужденные таким событием, ребята горячо обсуждали его. Одни жалели щурка и ругали Родиона, другие, наоборот, оправдывали его: щурки пчел ловили — вот и получили по заслугам.

— Пчелы полезные, мед делают, а щурки — какая от них польза? — угрюмо вынес свой приговор Никита Гурин, Васькин двоюродный брат и одноклассник.

Никита — суровый мальчишка, глаза у него припухшие, будто со сна, волосы на макушке дыбятся двумя кустиками, не прилегают: у Никиты две макушки. Значит, два раза жениться будет, говорит Васькина бабушка, есть такая примета. Но Никита о женитьбе пока не думает, и две макушки его беспокоят только потому, что они служат предметом для постоянных насмешек.

Всех птиц и зверей Никита делит на вредных и полезных.

— По-твоему, значит, все насекомоядные — вредные? — возразил ему Васька. — И синицы, и щеглы?

Синиц и щеглов Никита любил. Зимой у себя в саду он устраивал кормушки, ловил их в большом количестве. Всю зиму любовался ими, наслаждался их пением, а весной выпускал на волю.

Насупившись, Никита посмотрел на Ваську, возразил:

— То насекомые, а то — пчелы.

— Вот так да! — воскликнул Васька. — А пчелы, по-твоему, млекопитающие? — Васька, довольный своей остротой, засмеялся.

— То просто насекомые, а то — пчелы, — не сдавался Никита. — У пчел, может, жизнь устроена получше, чем у людей. Они, может, самые разумные. Не знаешь, а хихикаешь.

— Пожалел Родю, — сказал Илья. — У Роди пчел — ульями таскай — не перетаскаешь.

— Будто щурки знают, кто там живет: Родя или еще кто, — усмехнулся Никита.

— Так что, сразу убивать, да? — упрекнул Васька Никиту, будто это он, Никита, а не Родион подстрелил щурка.

Взглянув на небо, Илья вскочил как ужаленный:

— Чужак? — И, не дожидаясь ответа, побежал к себе во двор.

Возвратился быстро, вынес в каждой руке по голубю. Ребята потянулись к ним руками — каждому хотелось погладить упругие, лоснящиеся перышки птиц. Но Илья отстранил их, трогать не позволил.

— Не лапай — не купишь, — говорил он, а сам шарил по небу ястребиными своими глазами — искал «чужака». Заметил и швырнул натренированно голубя вверх.

Голубь камнем взмыл на высоту дома и только там расправил крылья, замахал ими, нацеливаясь опуститься на крышу. Илья снял кепку, подбросил ее, отпугнул голубя, и тот, будто рассердился, захлопал крыльями, сделал круг над двором, стал набирать высоту. Переложив другого голубя из левой руки в правую, Илья тем же манером швырнул и его. Этот сразу устремился вверх, присоединился к своему напарнику, и они повисли над домом.

Поднял кепку Илья, ударил ею о коленку, нахлобучил на голову.

В конце улицы в тот же миг взлетели сразу с полдесятка голубей. Илья усмехнулся:

— Игнатки своих трухну́ли, хотят заманить. Ничего не выйдет!

Вскоре на соседней улице тоже поднялась целая стая.

— И Лама своих поднял, — узнал Илья. — Все зарится на моих.

Лама — пожилой мужик, страстный голубятник, держит только белых. У него их, наверное, с полсотни. Жадность и наглость этого голубятника не имела границ. Если к нему попадал чужой голубь, отдавал он только за выкуп. Впрочем, и другие, в том числе и Илья, тоже были не добрее, но Лама своей наглостью превосходил всех…

Тем временем голуби поднимались все выше и выше, превращаясь в еле заметные точки. Чужой голубь продолжал летать самостоятельно