Я, как обычно, медленно шел по берегу, думая о своем, перебирая пальцами камешек. Вдруг одиноко сидящий молодой парнишка с неожиданно серебристой прядкой в падающих на лоб волосах обернулся ко мне и сказал, словно объясняя что-то важное лучшему другу: «Это последнее море. Мы ждем». Я посмотрел ему в глаза. Молча кивнул. В тот момент я понимал его, понимал большее, чем можно передать словами. Этого было достаточно и мне, и ему: мне — понять, а ему — быть понятым. Я пошел дальше, все так же перебирая в руке камешки и думая о своем.

Я знаю, что они попали туда, куда стремились. И парень с серебряной прядкой в темных непослушных волосах, где бы он ни был, всегда будет помнить о том, что он не одинок.

Из этого мира я всегда уходил через неприметную расселину в одном из склонов горы. Но в этот раз я ушел по воде, которая плавно переросла в небо. Я шел и шел, и ровный голубовато-сиреневый свет вливался в меня, вытесняя все тяжелое, отжившее, и душа звенела от радости. А потом вдруг в яркой вспышке окончательно исчезло то, что еще было мною.

Битва

Страшная то была битва. Кровью пропиталась земля, и ручьи окрасились в красный цвет. Стала липкой почерневшая от крови трава. Даже небо и заходящее солнце отливали густым багрянцем. И кружило воронье с красными глазами над множеством изуродованных тел.

От двух великих армий осталось два человека, что стояли сейчас друг против друга. Лица их были покрыты потом, глаза заволокло пеленой, дрожали от смертельной усталости руки. Но вот взмахнул один из них тяжелым мечом, сверкнула в багровом свете синяя искра в перстне, надетом на мизинец, и беззвучно упал его последний противник, взглядом успев послать ему прощение.

Остался стоять на поле брани один. Склонив голову, опустив бессильно оружие, отдавал он дань скорби и уважения павшим, среди которых уже не было для него врагов, а были лишь братья, отдавшие свою жизнь за веру в лучшее и правильное. Хоть находилось это лучшее и правильное для них на разных сторонах, пока были они живы, сейчас это стало единым целым и неразделимым.

Вдруг появилась тонкая фигура. Как будто соткалась из последних траурных лучей заходящего солнца. Легкая рука легла на плечо воина. И тот встрепенулся, открыл глаза, без удивления и без тревоги глядя в лицо незнакомцу.

— Кто дал тебе это кольцо? — спросил незнакомец.

— Моя жена, — ответил воин, — Она так любит меня! В ночь перед битвой она тихо плакала на моей груди, думая, что я не слышу. Утром моя рубаха было мокрой от ее слез. Но она улыбалась мне, и светлым был ее взор. Она сняла со своего пальчика кольцо, сказав, что оно спасет мне жизнь.

— Кто дал тебе эту кольчугу? — последовал новый вопрос.

— Мой друг. Он так дорожит нашей дружбой! Он пришел ко мне накануне битвы. Смертельно-бледным было его лицо. И закушены дрожащие губы, потому как не подобало мужчине показывать свой страх, даже за жизнь друга. Он стиснул мои плечи, прикоснувшись на миг своим лбом к моему. Он достал из сумы драгоценную кольчугу, заговоренную тысячью и одной древними белыми колдуньями. Протянул ее мне, сказав, что она спасет мне жизнь.

— Кольцо и кольчуга спасли тебе жизнь. Хочешь увидеть тех, кто сберег тебя?

— Да, да! Я хочу обнять их!

И появилась перед ним спальня, погруженная в полумрак, огромная супружеская постель с белоснежными простынями и темным парчовым балдахином. Из открытого окна доносились ароматы сада. И в этой постели лежали его обожаемая жена и верный друг, обнаженные, прекрасные, как юные боги, с переплетенными руками и ногами, насыщенные страстью. С заботой и неподдельной нежностью говорили они о нем, о воине, вставшем на защиту того, что было им дорого. Волновались за его жизнь и слали горячие молитвы о его скором благополучном возвращении.

Потемнело у воина в глазах от непереносимой боли, исчез для него весь мир, осталась лишь его наполненная страданием душа. Не заметил он, как вновь оказался в полном одиночестве на мертвом поле.

Сгорбившись, упал он на землю, застыв неподвижно и безмолвно среди тысячи неподвижных и безмолвных тел. Слезы не находили дороги из его воспаленных глаз, крик застыл в его горле, сердце почти замерло в груди.

Но вот стал проклятиями осыпать он — не тех, кто был дорог ему, а себя, только себя, глупого, себялюбивого слепца. Неужели не видел он, как прекрасна его жена, как нежна ее кожа и ярки глаза, как мелодичен голос? Неужели не видел он, как благороден и умен его друг, как начитан и учтив? Неужели не понимал он, что эти двое — под стать друг другу, а он, грубый вояка, годный лишь на то, чтобы махать мечом, встал между ними, как неуклюжая безобразная колода?

Вот поднял он сухие глаза к потемневшему небу, на котором к тому времени засияли чистые золотые звезды. Прочел короткую молитву, в которой желал добра и счастья жене и другу. Твердой рукой вонзил он себе в шею, там, где билась жилка, меч.

В далеком саду громко и страшно вскрикнула птица. И закричала от ужаса прекрасная женщина, тщетно зажимая рукой хлынувшую кровь. Последнее, что увидела она в этом мире — тускнеющие глаза своего любовника и красный фонтан, бьющий из глубокого разреза на его шее.

Темное и светлое

Купе поезда освещалось лишь едва пробивающимся сквозь густую зелень деревьев светом единственного фонаря на маленькой станции. Сквозь приоткрытое окно доносился сонный ночной шелест листьев. Поезд остановился уже несколько минут назад, но люди продолжали молча сидеть, сосредоточенно глядя прямо перед собой.

Наконец, как-то разом все ожили, выражения лиц стали мягче, появились улыбки. И хоть по-прежнему не было сказано ни слова, стало как будто веселее. Один за другим люди потянулись к выходу. Мужчины галантно помогали дамам, молодежь в радостном нетерпении приплясывала в длинном коридоре и выглядывала в окна, пытаясь хоть что-то разглядеть во тьме. Сдержанный говорок пробежал по спешащей к выходу толпе, и даже раздался откуда-то приглушенный смех. Люди выходили из поезда и быстро растворялись в уютной ночи, пахнущей свежей травой и росой.

На твердой скамье осталась спящая девочка лет десяти с русыми волосами, покрывающими ее худенькие плечики. Она лежала на боку, согнув ножки, тихонько