– Родька, собирай малину, – велел Толик.

– Я тоже буду собирать! – закричала я.

– Родька соберет. – Толик развалился на земле.

Я ждала Родьку, его все не было, только вдали шуршали заросли малины.

– Че стоишь? Садись, – сказал Толик.

Я села прямо на мокрую землю. Толик просунул мне ладонь под задницу.

– Дура, трусы промочила. Садись ко мне на колени.

Я села к нему на колени, Толик засунул руку мне в трусики. В этом не было ничего особенного, наверное, это была какая-то игра. Толику было весело, он смеялся своим дробным, рассыпчатым смехом, который я помню до сих пор. Я тоже смеялась. Толик снял с меня мокрые трусики, они висели на кусте малины маленьким белым флажком. Я осталась в одном платье; в этом тоже не было ничего особенного, тогда я без трусиков могла загорать и на пляже.

Вернулся Родька с ведерком малины. Толик брал ягоды малины и проводил каждой ягодкой между моих ног. Подносил к носу, долго принюхивался, потом засовывал в рот и медленно-медленно их смаковал.

– Чума! – с каждой проглоченной ягодой говорил он.

– Чума! – повторяли мы с Родькой, поедая ягоды из ведерка.

– Хочешь так попробовать? – спросил он меня.

– Хочу.

Он долго искал, наконец нашел самую большую ягоду и провел между моих ног с такой силой, что она раздавилась. Я помню цвет этой ягоды, похожий на кровь. У меня на платье осталось пятно, его не могли отстирать.

– Родька, иди поищи воду, – приказал Толик. – Быстро!

– Нет, не пойду, – заканючил тот.

– Пшел вон! – рявкнул Толик. Родьку сдуло ветром. – Тебя надо вымыть. Бабушка заругает.

– Как?

Толик вымыл меня своим языком.

Тогда мне было все равно, но сейчас, когда я вспоминаю это, меня охватывает сильное возбуждение, такое, какое я никогда не испытывала. Педофилия – это омерзительно, и получается, Толик меня растлил. Я ненавижу его смертной ненавистью. Думая о нем, я до сих пор бессознательно сжимаю кулаки до вмятин от ногтей на ладонях.

Я бы никогда не вспомнила об этом до самой смерти, если бы не встретила Толика во второй раз. Мне исполнилось тринадцать, я уже знала, откуда берутся дети. Он вышел из тьмы своего подъезда и остановился напротив меня.

– Хочешь малины? – спросил он.

Я сразу его узнала и сразу вспомнила запах мятой малины, кровь этой ягоды на его ладонях и пятно на моем платье. Я вспомнила все разом и побежала, а Толик смеялся мне вслед своим дробным, рассыпчатым смехом. Я бежала без оглядки, я влетела в подъезд бабкиного дома и спряталась под лестницей, ведущей в подвал. Взбесившийся адреналин долбился в грудную клетку сердцем и легкими. Я изо всех сил сжимала ноги трясущимися руками; мои острые, подростковые колени отбивали чечетку на подбородке до крови на языке. Я боялась выходить на улицу до самого отъезда домой. Больше я Толика никогда не видела. Говорили, что его посадили в тюрьму.

Эти воспоминания хранятся в особом сундуке моей памяти, о них никто никогда не узнает, тем более мама. Но я ненавижу себя за них. Я ненавижу малину и никогда ее не ем. У меня к ней идиосинкразия. У мятой малины запах садовых клопов.

Не знаю, почему тогда мне вспомнился Толик. Возможно, оттого, что Димитрий такой же омерзительный, как табу моего детства. Или оттого, что у Толика и Димитрия были одинаково бешеные глаза. Теперь я женщина Димитрия, и он метит меня, как пес, своими руками и губами при всех; а наедине мы продвинулись значительно дальше, ведь в тот день я поехала к нему домой. Я потеряла самоконтроль, и мне нужна была разрядка.

Наступила суббота, и я взялась за уборку квартиры. Своей собственной квартиры. Я потребовала разменять родительскую, у меня должна была быть личная жизнь. И в моем новом доме должна была быть новая мебель. Я попросила у родителей денег.

– Прости, – сказала мама. – У нас сейчас нет денег. Нам пришлось доплачивать за размен. Подожди немного, мы займем у друзей.

– Я не знала, – растерянно пробормотала я.

Мне стало стыдно; я даже не думала, что у родителей может не оказаться свободных денег. Я всегда получала то, что хочу. Без промедления.

– Прости меня, мамочка, – попросила я. – Я дура.

Мне правда было очень стыдно.

– Ты у нас умница, – рассмеялась мама. – Это ты нас прости. Мы найдем деньги.

– Только попробуйте! – разозлилась я. – Даже думать не смейте! Обойдусь.

Через полгода у меня появилась новая мебель. Польская. Так себе. Но для врача и польская сойдет.

Я мыла свою квартиру до блеска, до хирургической чистоты. У меня такая привычка. Моя посуда, кафель, полы, мебель, санитарный фаянс в ванной и туалете всегда блестят и сверкают, как в рекламе. По этой же причине я не держу животных, но очень люблю их на большом расстоянии. Моя одежда всегда идеально отутюжена и вычищена, прическа уложена волосок к волоску, ногти ухожены. Многие, здороваясь, любят пожимать руку. Я ненавижу пожимать руки кому бы то ни было. Мама, смеясь, рекомендовала мне жить в резиновых перчатках. Из-за своей брезгливости я не люблю отдыхать на дачах без водопровода, в неблагоустроенных домах отдыха, не люблю длительные турпоходы, плохо убранные квартиры и неухоженных людей. Мне кажется это нормальным; странно, что это раздражает других.

Раздался телефонный звонок, я стащила с рук резиновые перчатки. Я всегда берегу руки и маникюр.

– Я Игорь, – представилась телефонная трубка, голос был мне незнаком. – Муж Лены Хорошевской.

– Здравствуйте, – удивилась я.

Он молчал, я ждала.

– Лена не знает, что я вам звоню. Она просила вас не беспокоить, – наконец сказал он.

– В чем дело? – нетерпеливо спросила я.

Меня ждала уборка. Каждая моя уборка была генеральной и всегда отнимала уйму времени. Я нетерпеливо ждала, он молчал.

– Ну говорите же, не стесняйтесь, – мягко произнесла я и мысленно пожелала ему расслабиться. Меня поджимало время.

– У Лены тяжелый сахарный диабет. Мы испробовали все, ничего не помогает.

– Я могу устроить консультацию хорошего эндокринолога, – перебила я его.

– Спасибо. Но сейчас у нее флегмона.

Я вспомнила Ленкины чирьи на пальцах. Огромные, багровые чирьи с белой головкой. От удара головки лопались и взрывались зеленым гноем с кровью.

– Фу! – орали мы и отсаживались от нее подальше.

У тяжелых диабетиков часто бывают гнойные воспаления. У них почти нет иммунитета.

– И что вы хотите? Положить ее в нашу больницу?

– Она лежит в хирургии вашей больницы. Я хотел бы, чтобы вы замолвили за нее слово. – Его голос мялся, его голосу было неловко. – Лена почти ослепла. Ей нужен хороший уход, она стесняется лишний раз кого-нибудь беспокоить. Я, наверное, надоел всем в отделении своими просьбами. Она не жалуется. Она не умеет просить, и на нее никто не обращает внимания.