*Кассандра откопала в библиотеке книжку по социологии групп. Если кто не знаком с этой теорией, то вкратце:

Альфа — вожак, ведущий всех за собой, и стоит на вершине иерархии.

Бета — с одной стороны, первый помощник альфы, с другой — использует любую возможность занять его место.

Гаммы и дельты — окружение вожака, отличаются тем, что гаммы, стараясь удержаться в стае и не попасть под опалу, подхалимничают. Они же с удовольствием будут пинать своих, если те попадут в немилость. Дельты — не стремятся выделиться и скорее равнодушны к продвижению наверх, но и не занимаются подхалимажем.

Эпсилон — почти то же самое, что гаммы и дельты, но совсем индифферентны к конкурентной борьбе. По умственным способностям порой превосходят альф и бет, но просто всегда обходятся только собственными силами, оставаясь в стороне от коллектива.

Омеги — изгои, находятся под постоянной атакой гамм.

Кассандра захлопнула за собой дверь спальни и трижды глубоко вдохнула.

Юргена Розенкрейцера, своего нареченного, она узнала сразу же, как только увидела перед собой.

Кассандра видела Юргена десятки, сотни раз — на газетных вырезках, в криминальных хрониках и даже в альбоме с сотней лучших страйкенболистов три тысячи сорок седьмого года с начала эры Освоения. Она никому не признавалась — впрочем, ей и некому было в этом признаваться — в том, что следила за судьбой Юргена с тех самых пор, как ее отец, Пауль Кинстон, принял решение о создании корпорации из «Maiden Swan» и «Дастиш Зонг» — двух крупнейших компаний, обеспечивающих судостроение в освоенном секторе.

«Создание корпорации» было хорошим термином, который Кассандра частенько перекатывала на языке, пытаясь понять, почему воплощением этого создания корпорации стала она сама. Ведь сколько она помнила себя в начальной школе, а затем и в монастырской, ее учили, что средоточие могущества человека — в его воле. Что нельзя принудить к неволе и нельзя заставить любить. Впрочем, эти уроки не имели ничего общего с реальностью, когда дело касалось больших денег.

Когда дело касалось таких акул межзвездного бизнеса, как Пауль Кинстон и Рабан Розенкрейцер.

Пауль Кинстон сам, кажется, никогда не любил. Сколько Кассандра помнила своего отца, она попросту не могла представить его в обществе женщины — даже в обществе Орэль Кинстон, наследницы давно уже поглощенной Кинстонами судостроительной империи «Rise». Пауль и Орэль соприкасались руками только на публике, и даже в эти недолгие секунды они казались двумя каменными столбами, холодными и закрытыми ото всех. Такими же они оставались и с дочерью, которая большую часть своей жизни провела в закрытых школах, в руках умелых и строгих наставников и в обществе чужих, мало знакомых учениц.

Может быть, поэтому с другими девочками у Касандры не ладилось никогда. Она не понимала их озорного нрава. Не понимала их любви к блестящим побрякушкам, драгоценным камешкам, заколкам для волос и прочей чепухе. Она сама не стриглась под горшок только потому, что родители никогда не давали ей денег на посещение цирюльника, а ее единственный опыт взять ножницы в собственные руки закончился тяжелым ранением уха.

Заколок Кассандра тоже не носила, предпочитая одну надежную синюю резинку для волос, которая служила ей талисманом с десяти лет. Она представить себе не могла, что случится, если эта резинка порвется, потому что без нее ощущала себя как без рук.

Примерно того же возраста были ее очки, которые Кассандра одела еще во втором классе младшей школы и с тех пор не снимала, потому как часто засыпала за книгой — или, вернее, с книгой в обнимку. Однажды, когда она еще училась в школе со смешанным обучением, двое мальчишек поймали ее в коридоре после занятий и долго тискали, пытаясь что-то нащупать под серым ученическим кителем, одинаковым для мальчиков и для девочек. Кассандра отбивалась так яростно, что прокусила одному из них палец, но очки тогда слетели с ее лица, и Кассандра перепугалась до смерти, решив, что ослепла — она чувствовала себя абсолютно беспомощной, когда не могла видеть чего-то из происходящего вокруг.

Точно так же было и с одеждой — Кассандра попросту не могла представить себе, что покажет окружающим что-то из своего тела — запястья, которые другие девочки украшали завитками хны и тоненькими плетеными браслетами, шею, которую Донна всегда разглядывала по утрам, тщательно примеряя к ней воротник сутаны, или даже щиколотки — некоторые послушницы подрезали рясы, чтобы при ходьбе иногда мелькали в складках одежды едва прикрытые тонкими ремешками сандалий ступни.

Кассандра не то чтобы считала эти части тела не такими красивыми, как у других — нет, когда она была обнажена, то могла так же увлеченно, как и Донна, разглядывать свое подтянутое, стройное тело. Наедине с собой она не стеснялась ничего. Но окружающий мир казался ей сплошным переплетением колючего кустарника, а тонкая преграда сутаны — единственной защитой от опасностей, которые подстерегали на пути из кельи в аудитории для занятий.

Кассандра прекрасно видела, как ведут себя и одеваются другие, но то, что сама она выглядит как-то иначе, никогда не бросалось ей в глаза. И потому она не могла понять — ни тогда, в школе, когда ее тискали в углу, ни потом, в монастыре, когда другие ученицы хихикали ей вслед — что именно с ней не так.

Когда Кассандре было шестнадцать, она запиралась и чуть не плакала от непонимания того, что с ней не так. А потом ей попалась книжка по психологии, брошенная кем-то на ученической скамье — сама она такие не читала, считая бесполезной тратой времени. В этой книжке Кассандра прочитала о том, как двигается по телу молодой женщины таинственная сексуальная сила, и о том, как различаются между собой люди разных возрастов. И еще о том, что в шестнадцать каждая, без исключения, задается теми же вопросами, что и она сама.

Кассандра два дня наблюдала за другими ученицами, ходившими по коридорам монастыря, и пыталась представить, что в их смеющихся головках в нимбах из кудрей вертятся те же мысли, что и в ее собственной голове, — но поверить в это так и не смогла.

Впрочем, книга все же произвела на нее какое-то волшебное воздействие, и задавать себе глупые вопросы Кассандра перестала, раз и навсегда, решив, что ей просто не быть такой, как они.

Она исключила из своей жизни и без того нечастые попытки завести друзей и полностью сосредоточилась на учебе, а главной мечтой ее стало — остаться при монастыре насовсем. Больше ничто не могло поколебать ее спокойствия — по крайней мере внешне, потому что раз в несколько недель сердце все равно сводило от тоски и смутного осознания собственной неполноценности. Единственной отрадой ее стал дневник, страницам которого она доверяла иногда свои мысли — не очень часто, только в моменты, когда чувствовала, что нуждается в успокоении. Тогда ее словно отпускала грусть, ей казалось, что сам факт того, что мысли выражены в словах, а слова записаны, означает, что ее проблемы каким-то образом решены.

Гибель родителей она восприняла так же равнодушно, как воспринимала и все остальное, творившееся кругом. Они никогда не были ей близки, и она никогда не могла понять той радости, которая появлялась на лицах одногруппников, когда впереди появлялась перспектива вернуться домой.