Древние осетинские корни и европейское воспитание родителей Гайто были реальным отражением причудливого переплетения людских судеб эпохи fin de siecle[2]. Девять столетий минуло с тех пор, как осетины приняли православие, но язык, традиции и обычаи наследники сарматов бережно хранили в неприкосновенности. Девять столетий осетинские дети получали двойные имена — родные для семьи и православные при крещении.

В середине же XIX столетия Россия, освоившая Кавказ, манила просвещением, и способная талантливая молодежь потянулась на север — в Москву и Петербург — получать образование. И к началу XX века в среде осетинской интеллигенции теснейшим образом смешались тысячелетние кавказские обычаи, вековые православные традиции и европейские воззрения, впитанные за последние несколько десятков лет.

На судьбе Газданова эти обстоятельства отразились прямым образом — он вырос на русской и европейской литературе, осетинским языком почти не владел, но свои произведения он с гордостью подписывал осетинским именем — Гайто. Первому имени он никогда не изменял.

Поэтому никакой путаницы имен в нашем предыдущем повествовании не было — осетины привыкли указывать два имени. Не будет ее и в дальнейшем. Следуя за нашим героем, мы будем называть его так, как называл себя он сам, а второе имя — Георгий — останется для его официальных знакомств.

2

Второе посещение Кабинетской, ставшее первым сознательным воспоминанием детства, было чрезвычайно кратким и продлилось всего две недели. Отца, служившего лесничим в Сибири, перевели на другое место, и в Петербург они попали транзитом, перебираясь с северо-востока на запад империи. Минск, Брянск, Смоленск — везде останавливались недолго. Следующие три года в памяти Гайто остались как сплошное чередование чемоданов с лесами, охотой и опять чемоданами. Чемоданы распаковывались, жизнь налаживалась, осваивался лес, заводились собаки, лошади, приступали к охоте, потом чемоданы вновь паковались, Газдановы переезжали на новое место — и все повторялось. Между переездами семья разрасталась — у Гайто появились две сестры.

Летом неизменно ездили на Кавказ навестить отцовскую родню. Гайто любил гостить в доме деда Саге.

«Я помнил деда маленьким стариком, — напишет о нем повзрослевший внук в романе "Вечер у Клэр", — в черкеске, с золотым кинжалом. В девятьсот двенадцатом году ему исполнилось сто лет… Он умер на второй год войны, сев верхом на необъезженную английскую трехлетку своего сына, старшего брата моего отца; но несравненное искусство верховой езды, которым он славился много десятков лет, изменило ему. Он упал с лошади, ударился об острый край котла, валявшегося на земле, и через несколько часов умер».

Точно таким — в черкеске с золотым кинжалом — стоит дед на фотографии, которую будет возить с собой Гайто. Семейный архив Газдановых хранит еще несколько снимков тех времен: Вера Николаевна держит на руках круглоголового Гайто с оттопыренными, как у отца, ушами; Гайто в матросском костюмчике рядом с сестренкой Риммой; отец в чиновничьем сюртуке.

Лесное ведомство, в котором служил Иван Газданов, в царской России относилось к военным подразделениям. Будучи прекрасным пловцом, наездником, стрелком, отец Гайто к офицерской карьере был равнодушен. Воинский устав его душа не принимала. Он и над братьями посмеивался, утверждая, что те пошли в военное училище, чтобы алгебры не учить. По примеру дяди Гургока, который оставил свою петербургскую революционную деятельность и занялся в Осетии лесничеством, Иван Газданов остановил свой выбор на той же профессии. Несмотря на военную организацию ведомства, его деятельность была куда ближе к науке и к путешествиям — двум вещам, которые отец любил больше всего на свете. Таким образом Баппи умудрился совместить семейные военные традиции с собственными миролюбивыми интересами.

Отца кочевая жизнь вполне устраивала, другой он себе и не желал. Это был его мир поисков, наблюдений, приключений, и больше всего Гайто удивляло то, что отец был таким же ребенком, как и он сам, только отцовские увлечения называли работой, а его самого пока очень редко брали на охоту, а в дальние экспедиции вообще не пускали.

Сидя дома над книгами и картами, отец был сосредоточен, серьезен, и сын с нетерпением ждал, когда тот освободится, чтобы поехать за город. Там — Гайто знал – они будут бегать наперегонки, кувыркаться, валяться в траве, ловить руками на лету бабочек и стрекоз… А если повезет с погодой, они выберутся на речку и отец покажет ему настоящие чудеса на воде:

«На глубоком месте он делал такую необыкновенную вещь, которой я потом нигде не видал: он садился, точно это была земля, а не вода, поднимал ноги так, что его тело образовывало острый угол, и вдруг начинал вертеться, как волчок: я помню, как я, сидя голым на берегу, смеялся; и потом, вцепившись в шею отца, переплывал реку на его широкой волосатой спине» («Вечер у Клэр»).

Отец был человеком недюжинной физической силы. Однажды Гайто видел, как он держал коляску за заднюю ось, пока меняли сломанное колесо. При этом отцу приходилось удерживать лошадей на месте, но даже капли пота не выступило на лбу, лишь вздулись жилы на висках и на шее. Он считал, что сыну тоже необходимы физические упражнения, и Гайто с удовольствием прыгал, отжимался от пола, бегал по лесу — делал все вместе с отцом. Это было первое мужское братство, которое узнал Гайто, — мать и сестер на такие прогулки не брали.

Привычка к гимнастике и плаванию останется у Гайто на всю жизнь. Но самое ценное приобретение тех лет — это отцовские рассказы. Он владел тайнами растений полей и лесов; знал все о животных, которые в этих лесах охотились, дрались за жизнь, прятались, любили, гибли, и главное — был необыкновенным фантазером.

«За время моего детства, — вспоминал Гайто в том же романе, — я совершил несколько кругосветных путешествий, потом открыл новый остров, стал его правителем, построил через море железную дорогу и привез на свой остров маму прямо в вагоне — потому, что мама очень боится моря и даже не стыдится этого. Сказку о путешествии на корабле я привык слушать каждый вечер и сжился с ней так, что когда она изредка прекращалась — если, например, отец бывал в отъезде, — я огорчался почти до слез».

Самые горькие слезы были впереди, когда в 1911 году отец сильно простудился и через несколько дней отправился в последнее путешествие в сопровождении матери, нескольких родственников, успевших приехать в Смоленск, немногочисленных друзей и сослуживцев, под мелким холодным дождем и сердитое завывание ветра.

«Я прикладывался к восковому лбу; меня подвели к гробу, и дядя мой поднял меня, так как я был слишком мал. Та минута, когда я, неловко вися на руках дяди, заглянул в гроб и увидел черную бороду, усы и закрытые глаза отца, была самой страшной минутой моей жизни» («Вечер у Клэр»).

Сын заболел еще на похоронах — домой его привезли в сильном жару. Пронизывающий кладбищенский ветер принес ребенку ветряную оспу. Его донимал непрекращающийся зуд, и мать не отходила от постели сына, смазывая сыпь смоченной в спирте ваткой. Через несколько дней к ветрянке добавилась дифтерия, а к температуре — бред.