Постовые осторожно приблизились к фигуре. Впереди – Серега и рыжий. Горбач шагал позади. Он до сих пор не мог прийти в себя.

Внезапно мертвый силуэт резко подскочил одним неуловимым движением. Рыжий завизжал и обстрелял его. Серега тоже оторопел, но не визжал – вскинул пистолет и разрядил в грудь фигуре всю обойму. Та плясала в полуметре над землей, словно издеваясь над стрелками. Выстрелы выбивали из нее ошметки мяса и одежды.

Горбач стоял, оторопев. Он раньше напарников заметил сквозь завесу воды и тумана, что от шеи пляшущего в воздухе эмиссара идет веревка и уходит в крону дерева.

– Рыжий! Это кукла! – заорал он.

За визгом и пальбой они его так и не услышали. Будто в замедленной съемке, Горбач рванулся вперед, но не успел. Сначала Серега выронил пистолет из рук и рухнул лицом в мокрую грязь. Потом рыжий всхлипнул и повалился на землю. В тот же момент кукла висельника рухнула бесформенной грудой.

– Тихо, пацан, – сказал Синклер, выходя из-за дерева на другой стороне дороги.

В одной его руке была веревка, которую он ловко, но аккуратно сматывал, пробрасывал вокруг локтя. Горбач невольно залюбовался. В другой руке Синклера был пистолет. Выглядел он покойно и даже миролюбиво.

Синклер отцепил от шеи куклы край веревки и бережно сложил ее в вещмешок. На Горбача даже не обращал внимания. Потом не менее бережно обыскал трупы рыжего и Сереги. Дружески потрепал по плечу развороченную выстрелами куклу.

Горбач понял, что сидит на земле, обхватив колени руками и тихонько подвывая. Сейчас эмиссар доберется до него. Горбачу хотелось скорее запрыгнуть на велосипед, гнать во весь дух до первого встречного патруля, бродячей собаки, чего угодно, чтобы обнять это и зарыдать, лишь бы не быть рядом с мертвым куском ничто, который деловито обыскивает его погибших товарищей. Хотел встать, но ноги оказались ватными.

Тем временем Синклер закончил с делами и подошел к Горбачу.

– Я бы не стал, – с трудом выговорил он и крепко взял постового за плечо.

– Бля, бля, – сказал сквозь слезы Горбач. – Бля.

Сердце билось, как отбойный молоток. Казалось, он даже сквозь кожу жилета и перчатки эмиссара чувствует равнодушный холод Стазиса.

– Они первые стреляли. Ты видел, – сказал Синклер.

– Не в тебя!

– Думали – в меня. Не бойся. Я не трону. Я не эмиссар.

– Ты зачем, ты зачем? – спросил Горбач, не в силах сформулировать вопрос полностью.

– Вы бы меня. Разве нет?

– Завалили бы, – согласился Горбач. Им вдруг овладело странное безразличие.

– Темные времена наступили, – сказал Синклер. – Ты вставай. Извини. Бери велосипед. Кати в столицу. Пусть формируют. Новый пост.

Горбач смотрел, как странный мужчина в пальто и капюшоне уходит. И напевает – без эмоций, негромко. Он отошел достаточно далеко, но слова все еще отчетливо доносились до Горбача:

– Он – трус. Так над ним. Смеялась шваль. Но просто жаль. Об эту шваль. Разбить хрусталь. Хрусталь.

Один. Шел дурак по трясине

Даже не знаю, как мне вести этот дневник. Как сделать лучше? Надо ли оформлять его в виде писем тебе? Или просто писать, что я чувствую? Сделать ли мой дневник сборником очерков, зарисовок? Возможно, мне надо датировать записи, но я не помню никаких дат.

Прочитаешь ли ты его? Услышишь то, что я хочу сказать? Поймешь меня? Пропустишь мимо глаз? Я не знаю. Пусть будет по-всякому. Я буду вспоминать и рассказывать. Буду фиксировать, что видел, как Дзига Вертов, и буду фантазировать. Иногда мои послания будут невнятными. Иногда я буду писать сам себе – чтобы руки помнили. Чтобы не забыть. Прости. Не обо всем можно сказать прямо.

Иногда я буду просто рассказывать в воздух. Но я всегда помню, что ты меня слушаешь. Ты же слушаешь меня?

Мы жили в обычной девятиэтажной панельке на окраине большого города, который напоминал муравейник. Большой, глупый город. Все постоянно на мандраже, чего-то боятся, суетятся. Большой, глупый город, в нем маленькие, глупые люди. Кольцевой город, словно столица Друккарга. Я очень любил его.

Перед нашим домом был небольшой палисадник. Там рос тополь, кусты, какие-то маленькие цветочки. Бабушка с третьего этажа поливала их прямо с балкона. Выносила ведро и лила сверху. Иногда там стояли люди, но бабушку нельзя было остановить. Зима, лето, люди, не люди, голова болит, давление – цветы должны быть политы. Очень хорошая бабушка. Я ей завидовал.

У крыльца рос тополь. Я рассказывал о нем сказки – сначала старшему, потом младшей. Для каждого выдумывал разные сказки. Старшему рассказывал, что этот тополь содержит в себе дух могучего принца-воина, который защищает наш дом и весь район. Младшей говорил, что в тополе заточена принцесса, которая вечно ждет своего спасителя.

Я и себе придумал какую-то сказку про этот тополь. Не помню какую.

«Если мир сошел с ума и погрузился во тьму, что должен делать истинный брат во Христе?

Я всегда думал, что знаю ответ на этот вопрос. Истинный брат во Христе будет утешать страждущих. Истинный брат во Христе будет кормить голодных. Истинный брат во Христе встанет с оружием против дьявольских тварей. Истинный брат во Христе будет сострадать. И если понадобится, ляжет костьми, чтобы защитить божий народ человеческий.

Смешно сейчас вспомнить.

Когда-то давно одним молодым рясофорным монахом овладела гордыня. С ним случилось нечто, и молодой монах перестал верить в Бога. Он ушел из монастыря. Сначала он нарушил обет послушания. Потом обет девства.

Это старинные обеты. Обет послушания значит, что ты отказываешься от своего мнения, от своей личной воли и отныне во всем слушаешь духовного отца, своего покровителя.

Обет девства значит безбрачие. Не только в брак не вступать, но и в половую связь с женским родом.

Я пишу это, потому что не уверен, что в этом насквозь прогнившем и сломанном мире кто-то еще помнит, что такое обеты.

Так или иначе, он нарушил оба этих обета одновременно. Он совратил жену своего духовника. А когда тот вернулся домой, к супруге, разбил ему лицо и спустил с лестницы. После этого он нарушил обет нестяжания – вынес из дома духовного отца телевизор и несколько бабушкиных украшений. Прямо на глазах плачущего, недоумевающего, размазывающего кровавые сопли духовника.

За неполный месяц молодой рясофорный монах нарушил даже те обеты, которых не принимал, и совершил трижды по семь смертных грехов. Он был абсолютно свободен от Бога и от себя. Он был счастлив.

На следующий день после этого пришел туман. Дьявол наводнил земли и воды своими слугами и опустил проклятие на землю.

И я понял, что произошло.