Эти болты зимой промерзают насквозь, и на гайке снежные перышки, и не страшно думать, когда печку натопишь до гуда реактивного, что за окном, за ставнями этими синяя ночь, крепостью водке равная, морозная ночь, не страшно, потому что только болт этот, промерзший, настывший и соединяет тебя с миром.

Ну, деда Проня лошаденку привязал к заплоту, а сам присел рядом по нужде, зная, что в такую рань некому его, старика, за поведение непотребное ругать-хаять.

И вдруг слышит он клекот ужасный, будто вороны на свалке за мясокомбинатом падло клюют. Их там, монахов птичьих, видимо-невидимо, а обитель ихняя – ручейки желтой крови да внутренности сгнившие, в которых живут белые черви – лучшая наживка для хариуса.

Дед, когда клекот-шум услыхал, то понял, что это радио, про которое уже полгода твердили в деревне, что вот есть в Красноярске такое «радио» и в него все слышно.

И ставни уже заскрипели, двери захлопали, народ вышел строить социализм, потому что было время первых пятилеток и индустрия огненным крылом махнула по России.

А дед был в сапогах хромовых. Сапоги гармошкой, штаны с напуском, косоворотка, тонким кожаным ремешком подпоясанная, а поверх всего – плюшевый длинный пиджак и самое главное – цепь золотая через пузо, а на цепи здоровенные часы-луковицы, просто загляденье часы были.

И слушал дед радио, рот разиня, а солнце все жарче припекало, но он не вытирал пот, который пропитал усы его, бороду, глаза залил. Понимал дед все, что говорила черная тарелка, а что она говорила – этого дед не знал.

А площадь наполнилась народом, и народ спешил и толкал худую лошаденку, которая виновато хватала вислыми губами чахлые травинки, что пробивались через булыги мостовой.

И был среди прочего народа мазурик в мятой большой кепке, босиком, в майке, из-под которой выпирали острые лопатки – он приподнялся к деду и стибрил у него часы-луковицы и цепь тоже. После этого он скрылся в толпе, завернул в переулок и, хоть никто не гнался за ним, чесанул со всей силы, лупя босыми пятками по пыли, и перевел дух только в ресторане «Дыра», где спросил пива с водкой, закусил соленой рыбкой и, растрогавшись, запел: «Из-под гор горы едут мазуры».

Толпа уже большая собралась. Все на деда любуются, кобыляка старого, что на забор с абзару влез, а он все слушает тот голос московский, волшебный. Потом очнулся – хвать за часы и видит: поздно дело, пусто место.

– Кто тикалки спер? – орет.

А народ-то, знай, хохочет.

А народ-то, знай, хохочет.

– У, лярвы городские, язви в душу вас, печенку гроба мать, – завопил дед и кинулся на загорелых парней, девок в красных косынках и просто кумушек, что всю площадь кедровой шелухой захаркали.

Но видит – не пойдет здесь дело: нет среди этого народа воров. Черный стал, онемел от горя. Сел в тележку и покатил обратно в деревню. Нахлестывает лошаденку да матюкается.

И с той поры радио ему, как серпом по одному месту. Из-за него он и дяденьку моего, Ивана, так затаранил, что тот из дому сбежал, поступил на рабфак, выучился и стал радиоинженером, довольно известным среди специалистов.

Вот и непонятно, чего от этого случая больше вышло: пользы либо вреда. Проню-то раскулачили.

Январь 1966 г.

Красноярск

P.S. И здесь о чувствах, а вовсе не о классовой борьбе, пропади она пропадом.

Вчера, готовя рукопись к печати, я обнаружил на полях этого рассказа древние карандашные пометки редактора с забытой мною фамилией. По-моему, его звали Ванька, и он сам был писатель тоже. Такие, например, как:

«О каких временах это писано? О купеческих?»

«Отвратительно. Автор в дерьме копается! И что за интерес ему в этом?»

«Эх! Нашел же автор над чем зубы скалить!»

«Что они, чумные люди, что ли, которые идут строить социализм?»

«Под Щедрина работает автор, только поздновато хватился».

Уверяю вас, что подобной живописью были разукрашены и многие мои другие рассказы из этой книжки. Но счетов ни с кем не свожу и после драки кулаками махать не желаю. Тем более что я в этой драке победил.

…с абзару – это словосочетание из местного сибирского диалекта, и на чистый русский приблизительно переводится как «в запальчивости».

Плохо кончилась для старика эта престранная история с самоубийством. Еще утром он вычитал в газете, что алкоголизм у нас уже несколько прекращается и вся задача теперь состоит в том, чтобы выпускать вместо поллитровок «читушки» да «косушки»; прочитал, пронят был душевностью той статьи до слезы, а к вечеру взял да и опять надрался.

Это огорчило его жену, старушку Марью Египетовну, которая получала пенсии тридцать два рубля и брала постирушки от соседских квартирантов – молоденьких тонкогубчиков, по первому году служивших летчиками гражданской авиации.

Летчики вовсю занимались любовью, ходили в рестораны и на концерты, катались на такси – вот почему требовали у прачки рубах снежно-белых, с твердым крахмальным воротничком, чтобы черный галстук, впиваясь в эту белизну, давал окружающим понятие о молодцеватости, аккуратности и силе этого юного человека. Получив узел со свежим бельем, летчики напевали:

– Он, он меня приворожи-и-и-ил, па-ре-нек, паренек крылат-а-тай!

А старика привели двое собутыльников. Они прислонили его к двери, сильно постучали в окошко и убежали, опасаясь крепкого разговора с Марьей Египетовной и, кроме того, имея жгучую охоту еще где-нибудь подшабить денег да выпить, потому что были они молоды, как квартиранты-летчики, работали: один токарем, другой слесарем-сантехником, и хотели уж окончательного хмеля, чтоб ничего не было странно.

Когда Марья Египетовна распахнула дверь, старик не упал, как надо было ожидать, а пробежал, растопырив руки, как бежит петух с отрубленной на чурке головой в последнюю секундочку перед падением и предсмертной дрожью.

Пробежав, свалился на домотканую дорожку и заснул. Во сне он всхрапывал, матерился, слюнные пузыри лопались в уголках губ.

– Старая ты б… – сказала ему старуха, когда он очухался, – паскуда старая, алкоголик, нажрался, сука…

– Ты меня не сучи, – угрюмо, но робко отозвался старик. – Не на твои пил, меня ребята угостили…

– А-а, ребята! А что-то как я на улицу выйду, никто мне не подносит, а тебе что вчера, что сегодня…

– Да кому ты нужна, старая проститутощка, – старик никак не мог выговорить последнее слово, поэтому повторил его еще раз, – да-да – проституточка старая.

Старуха знала средство. Она распустила серые жидкие волосы, очески которых наполняли гребешок и липли на желтоватую эмаль водопроводной раковины, она завыла, заойкала, запричитала; она вспоминала свою молодость и жалела, что не вышла замуж за нэпмана Струева Григория, она билась головой о чугунные шишечки старой кровати, и соседка, накинув вигоневый платок, уже летела на вопли по снежной тропинке. «Ах, Марья Египетовна, бедная, вот уж наградил господь…»