Не одеваясь, она прошла в ванную, где долго стояла на холодном кафеле, ожидая, пока горячая вода не заполнила объем треугольного бассейна, вмонтированного в пол. Затем она погрузилась в обжигающую ванну и расслабилась. Любовь всегда утомляла ее, невзирая на сладостные мгновения, текущие стальным расплавом под руками любовника. Стоны и судороги экстаза выливались в итоге во всепоглощающую тоску и апатию. Но тяжелее всего было ощущение того, что происходило в самом финале.

Как и много раз в прошлом, сейчас Саша искала отдохновение в эфемерном наслаждении наркотика. На уголке ванны она рассыпала порошок из пакета, банковской кредиткой аккуратно разделила героин на дорожки, втянула его по очереди каждой ноздрей и на закуску пальцем втерла несколько гранул себе в десны. Приход не заставил себя долго ждать.

Падение было долгим, затянувшимся настолько, что падающий начинал уставать, и рождались в его сознании устойчивая скука и безразличие к происходящему вокруг. Любой, увлекаемый силой, зависящей от неких постоянных, имя которых сродни имени ангелов, зависел как от их неумолимой воли, так и от того, на какой высоте нашла его судьба, решившая руками вещих старух-парок надрезать золотую нить, или руками старух-норн надломить ветвь ясеня, или… а впрочем, падающему такого рода информация может быть только в тягость. Ведь далеко не секрет, что ощущение себя игрушкой в чьих-то руках есть удовольствие небольшое. И суть в целом не в том, что падение проистекает из прихоти. Найдется ли ум, способный рассудить здраво обо всех таинствах законов предрешений, свободный от ошибок провидцев и астрологов? Достаточно успокоить себя вычитанной из учебника формулой, в которой сплетаются воедино расстояния, соединенные сами с собой в порыве запретной страсти, ищущие, во сколько раз они меньше, ничтожнее и ниже тех плодов любви, что даны миру от плотностей и объемов, увеличенных на собственные сущности.

Падение само по себе должно стать праздником для падающего, поскольку повторяет он путь тех немногих, именуемых в разных книгах по-разному. Но, освободив их истинные имена от налета жалких чернил, скажем лишь, что свет, исходящий от прежних, прошедших путь, затмевает собой блеск всех звезд на земле. И пусть мы даже примем то, что звезды суть души познавших веру, блеск их рядом с блеском ангелов — не более, чем коптящая лучина перед чумным пожаром.

Падать дано было в узком колодце, стены которого расходились едва ли на то расстояние, которое позволило бы падающему хоть на полногтя оторвать руки, плотно прижатые к телу, от самого тела же. Серые камни источали сырой смрад, протягивали к падающему липкие ручонки водорослей, проросших на стыках. В обоих концах колодца отплясывала срамные танцы темнота цвета пережаренных зерен. Падение могло длиться вечность, но вряд ли пространство, принявшее в себя подверженное старению тело падающего (не путать с падшим, как указывающим на завершение процесса), могло равняться на такую длительность во времени. Ограничение такое неизбежно вытекало из того, что пространство, понятное сознанию падающего, есть единение трех устремляющихся от общего центра осей, сводящих всю совокупность микрохаосов каждой отдельной молекулы в макроединство координатной системы отсчета, началом которой принят ноль, символизирующий круг, где конец одновременно является началом, пусть и запоздавшим на некоторое количество лет.

Что это? Сон? Наваждение? Выкинуть все мысли прочь, как выгоняет сытый хозяин корчмы заплутавшего в лесу бедняка, которому и бояться-то нечего, кроме как за собственную шкуру, и в лучшие времена ни гроша не стоящую. Кружится в воздухе запах крови, подземелья и горящих свечей. Чу, заваливается на бок маховик огромного механизма, вот-вот готовый раздавить червячка под своим зубом.

Каждое последующее падение на сотни, а где и тысячи мелочей разнится от каждого предыдущего. При этом взгляд не осторожный и не искушенный в тонкостях, коим тоже счет потерян, и искать его занятие столь же бесполезное, сколько очки для слепого, даже миллионной части различий постичь не в состоянии. И только остается ему качаться в колыбели неведения, думая, что все падения одинаковы, будто бы они ровно капли воды в целом океане. Природа же каждого падения уникальна, и уникальность эта, будучи взята как свойство отдельного акта движения из точки верхней в точку нижнюю, составляет вместе с такими же, как она, уникальностями одну общую неповторимость, присущую только пространству или же настолько упорядоченному, что ни одна альтернатива не использует более одной вероятности родиться, плавно заполняя собой кривую нормального распределения, либо же событие повторения той или иной альтернативы само по себе событие практически невозможное. То или другое однозначно свидетельствует в пользу того, что в принципе падение возможно лишь в мире, где порядок ни шатко ни валко, а превалирует над непорядком, или же беспорядком, или же хаосом. Ибо, углубившись в анализ упомянутого выше хаоса, можно прийти к выводу, что хаос на то и назван хаосом, что сутью своей берет бесконтрольные рождения, ровно и смерть, любой вещи без подчинения принципам, законам или честному слову и доброй старой интуиции. А впрочем, хватит об этом. Ибо падение пусть будет просто падением, не отягощенным броней теории, закаленной в огне практики. И не будут те, кто вовлечен был в падение, путать его с Падением, когда-то уже происшедшим и имевшим в начале свои причины, и приведшим в конце к своим результатам.

После актов любви Альберт всегда засыпал. Это не зависело от его воли, желания или чего-то иного. Это было особенностью его организма, не более того. Но любовь с Александрой была исключением. После нее у психоаналитика отпадало любое желание спать, отчего он каждый раз мучился бессонницей.

Сейчас он лежал в темноте, прислушиваясь к тому, какие звуки издает Александра в ванной. И это его пугало.

По прошествии какого-то времени девушка вышла из душевой, по-прежнему обнаженная. Влажная кожа блестела в тусклом свете ночной лампы. В руках женщина сжимала дамский игольник. Треугольное дуло смотрело в лицо Альберту.

— Что, страшно? — прошептала женщина.

— Зачем эта комедия, дорогая? — Альберт еще не осознавал всей страшной правды.

— Это не комедия, это — погребальная песня.

Игольник стреляет бесшумно. Разогнанная до скорости 1000 метров в секунду полипропиленовая игла с теплочувствительным сердечником мчится к цели, пророча той вечный покой. С силой проникновения в 200 килограммов на сантиметр игла пробивает мягкие ткани тела и на всю длину погружается в горячую плоть. Александра целила в глаз психоаналитика, и тот взорвался денатурированным белком через мгновение после выстрела.

Саша присела на край кровати.

— Думал, что я простая богатенькая шизофреничка? Так тебе отец сказал, а ты и поверил. Реальность, дорогой доктор, гораздо сложнее.

Александра нагнулась к обезображенному лицу психиатра и начала слизывать кровь из раны. Она делала это первый раз за свою долгую жизнь.

2

Ночь.

Поле.

Дует холодный ветер.