– Вам лучше подождать здесь, – сказал он.

Я ждала. Помещение было холодным, или это я мерзла.

Гадала, сколько времени прошло с того момента, как я позвонила в “скорую”, и до прибытия парамедиков. По ощущениям, это произошло мгновенно (“соринка в зенице Господней”, такая фраза пришла мне на ум в комнатке около приемного покоя), но на самом деле потребовалось как минимум несколько минут.

На доске в моем кабинете у меня была прикноплена розовая каталожная карточка, на которой я (это потребовалось в ходе работы над фильмом) напечатала фразу из медицинского справочника Мерка о том, как долго мозг может продержаться без кислорода. В этом помещении возле приемного покоя розовая каталожная карточка настигла меня: “Кислородное голодание тканей продолжительностью от 4 до 6 минут может привести к необратимому повреждению мозга или смерти”. Я еще уговаривала себя, что неверно запомнила эту фразу, когда снова явился социальный работник. С ним был человек, которого он представил: “Это врач вашего мужа”. Последовало молчание.

– Он умер, да? – услышала я свой вопрос, обращенный к врачу.

Врач оглянулся на соцработника.

– Все в порядке, – сказал социальный работник. – Она крепкий орешек.

Они отвели меня в занавешенную каморку, где лежал Джон. Теперь он был один. Спросили меня, нужен ли священник. Я сказала, нужен. Пришел священник, произнес полагающиеся слова. Я поблагодарила. Мне отдали серебряный зажим с водительскими правами и кредитными карточками Джона. Отдали мелочь, какая нашлась в его карманах. Отдали мне его часы. Отдали мне его мобильный телефон. Отдали пластиковый пакет, в котором, как они сказали, была сложена его одежда. Я поблагодарила. Соцработник спросил, чем еще он может мне помочь. Я попросила посадить меня в такси. Он это сделал. Я поблагодарила.

– У вас есть деньги на дорогу? – спросил он.

Я сказала, есть. Крепкий орешек.

Когда я вошла в квартиру и увидела куртку Джона и шарф – они так и валялись на стуле, где он их бросил, когда мы приехали домой, навестив Кинтану в “Бет Изрэил норт” (красный шарф из кашемира, патагонская ветровка, ее носили прежде члены съемочной команды фильма “Близко к сердцу”[3]), я подумала: а как ведут себя те, кто не крепкий орешек? Что им позволено? Впасть в истерику? Попросить успокоительное? Вопить?

Помню, как подумала, что это надо будет обсудить с Джоном.

Я всё и всегда обсуждала с Джоном.

Поскольку оба мы писатели и оба работали дома, наши дни были наполнены голосами друг друга.

Я не всегда соглашалась с ним, и он не всегда соглашался со мной, но мы доверяли друг другу. В любой ситуации наши цели и интересы совпадали. Многие люди считали, раз порой одному из нас, а порой другому достается более крупный аванс или лучшие отзывы, то между нами должна существовать “конкуренция” и личная жизнь превращается в минное поле профессиональной ревности и обид. Это было так далеко от истины, что подобная распространенная ошибка наводила на мысль о пробелах в популярном представлении о браке.

И это – еще одна тема, которую мы обсуждали вдвоем.

В квартире, когда я в ту ночь вернулась одна из Больницы Нью-Йорка, мне запомнилась тишина.

В пластиковом пакете, который мне выдали в больнице, – вельветовые брюки, шерстяная рубашка, ремень и, кажется, больше ничего. Штанины вельветовых брюк были разрезаны, должно быть, фельдшерами “скорой”. На рубашке кровь. Ремень, плетенный из косичек. Помню, как подключила его мобильник к зарядке на его столе. Помню, как убрала его серебряный зажим в коробку в спальне, где мы хранили паспорта, свидетельства о рождении и удостоверения присяжных. Теперь я смотрю на этот зажим и вижу, что у Джона было при себе: водительское удостоверение штата Нью-Йорк, действительное до 25 мая 2004 года; карточка “Чейз ATM”, карточка “Американ экспресс”, мастеркард “Уэллс Фарго”, абонемент музея Метрополитен, членский билет Гильдии писателей американского Запада (в сезон перед присуждением “Оскара” этот билет давал право бесплатно посещать кинотеатр – должно быть, Джон побывал в кино, только я этого не помнила); медицинский полис, проездной и карточка “Медтроник”: “Мне имплантирован водитель ритма Kappa 900 SR” с серийным номером устройства, телефоном врача, который его установил, и пометкой: “Дата имплантации: 03 июня 2003 г.”. Помню, как сложила деньги из его кармана вместе с деньгами из своей сумочки, расправляя купюры, сосредоточенно соединяя двадцатки с двадцатками, десятки с десятками, пятерки с пятерками, однодолларовые бумажки с однодолларовыми. Помню, как делая это, подумала: вот он увидит, что я со всем справляюсь.

Когда я увидела его в занавешенном отсеке отделения экстренной помощи в Больнице Нью-Йорка, на одном из передних зубов я заметила скол. Наверное, из-за падения, у него и синяки были на лице. На следующий день я официально опознавала его тело в похоронной конторе Фрэнка Э. Кэмпбелла, и синяков видно не было. Тут я сообразила, что подразумевалась именно маскировка синяков, когда на отказ от бальзамирования владелец конторы ответил: “В таком случае мы просто приведем его в порядок”. Эпизод в похоронной конторе так и не проступил отчетливо. Я заявилась к Фрэнку Э. Кэмпбеллу, столь исполненная решимости удержаться от любых неподобающих реакций (слез, гнева, бессильного смеха в этой тишине, как в стране Оз), что выключила вообще все реакции. Когда умерла мама, человек из похоронной конторы, забиравший тело, оставил вместо него в постели искусственную розу. Об этом рассказал мне брат, возмущенный до глубины души. Я заранее вооружилась против искусственных роз. Помню, как решительно определились с гробом. Помню, что в кабинете, где я подписывала бумаги, стояли старинные неработающие часы. Сопровождавший меня племянник Джона, Тони Данн, указал гробовщику, что часы остановились, и тот, видимо, гордясь меблировкой своей конторы, пояснил, что часы давно уже не идут, но они сохранились от прежней поры этой фирмы и ценны “как память”. Похоже, он предлагал нам извлечь из истории часов какой-то урок. Я мысленно сосредоточилась на Кинтане. Отключить речь гробовщика я смогла, но не смогла отключить стихи, которые зазвучали, едва я сосредоточила мысли на Кинтане:

Восемь месяцев спустя я спросила управляющего наших апартаментов, сохранился ли журнал с записями консьержей за 30 декабря. Я знала, что такие записи ведутся: я три года возглавляла совет дома. Такие записи входят в список обязательных процедур. На следующий день управляющий прислал мне копию страницы за 30 декабря. В ту ночь дежурили Майкл Флинн и Василь Ионеску. Этого я не помнила. У Василя Ионеску и Джона был шуточный ритуал, которым они тешились в лифте; эта забава иммигранта, бежавшего из Румынии от Чаушеску, и ирландского католика из Вест-Харфорда, штат Коннектикут, проистекала из сходного отношения к политическим интригам: “Так где же Бен Ладен?” – заводил Василь, когда Джон входил в лифт. Суть игры заключалась в том, чтобы изобретать все более невероятные версии: “Не в пентхаусе ли Бен Ладен?” – “Или на чердаке?” – “В спортзале?” Увидев на странице журнала имя Василя, я сообразила, что не помню, начал ли он эту игру, когда мы вернулись из “Бет Изрэил норт” ранним вечером 30 декабря. Под этой датой обнаружилось всего две записи, что мало даже для того времени года, когда большинство жильцов отправляются в места с более мягким климатом: