Рождественским утром я вымыла и убрала тарелки и приборы, а днем пошла в собор Святого Иоанна, где почти сплошь были японские туристы. В соборе всегда толпятся японские туристы. В тот день, когда Кинтана венчалась в соборе Святого Иоанна, японские туристы щелкали фотоаппаратами, пока она и Джерри шли от алтаря. В тот день, когда мы поместили прах Джона в часовне у главного алтаря церкви Святого Иоанна, пустой японский туристический автобус загорелся и выгорел дотла, столбом пламени, на Амстердам-авеню. В Рождество вход в часовню у главного алтаря был закрыт из-за ремонта. Охранник провел меня туда. В часовне было пусто, одни лишь леса. Я поднырнула под леса и нашла мраморную доску с именами Джона и моей матери. Я повесила цветочную гирлянду на медный крюк – один из крюков, которыми доска крепится к нише – и вышла из часовни в неф, а оттуда в центральный проход, прямо к большому витражу. Я шла, не спуская глаз с витража, яркие его краски слепили меня, и все же я не отводила взгляда, пока не уловила тот момент, когда надвинувшийся витраж словно взорвался светом, заполнил синевой все поле зрения. Рождество цветных ручек “Буффало”, и черного будильника-облатки, и фейерверков по всему Гонолулу, Рождество 1990 года, Рождество, когда Джон и я поспешно переписывали сценарий фильма, которому не суждено было выйти на экран, – то Рождество включало в себя этот витраж. Мы поместили кульминацию сюжета в собор, плутониевую бомбу спрятали в колокольне (и только главный герой угадал, что она спрятана в церкви Святого Иоанна, а не в одной из башен Всемирного торгового центра), мы взорвали курьера, несшего (не ведая того) бомбу, и взрывной волной его вынесло через огромное витражное окно. Мы собирались в то Рождество залить экран синевой.

Я понимаю сейчас, когда пишу это, что не хочу заканчивать свой отчет.

Не хочу подводить итоги года.

Безумие отступает, но не сменяется ясностью.

Я пытаюсь найти развязку – но ее нет.

Я не хочу заканчивать этот год, потому что знаю: по мере того как будут проходить дни – январь сменится февралем, февраль перейдет в лето, – произойдут определенные изменения. Образ Джона в момент его смерти утратит непосредственность, утратит остроту. Станет чем-то, что случилось в прошлом году. Образ самого Джона, живого Джона, тоже сделается более отдаленным, “мазанным”, очертания смягчатся, подстроятся под то, что понадобится мне, чтобы жить дальше без него. По правде говоря, это уже происходит.

Весь год я отсчитывала время по прошлогоднему календарю: что мы делали в тот день в прошлом году, где ужинали, не в этот ли день год назад вылетели в Гонолулу после свадьбы Кинтаны, не в этот ли день вернулись домой из Парижа, не в этот ли день. И сегодня я впервые осознала, что мои воспоминания об этом дне год назад не включают Джона. Этот день год назад – 31 декабря 2003 года. Джон не увидел этого дня год назад.

Джон умер.

Я переходила Лексингтон-авеню, когда эта мысль настигла меня.

Я знаю, зачем мы пытаемся удержать умерших живыми: мы пытаемся удержать их живыми, чтобы удержать их подле себя.

Я также знаю: чтобы продолжить собственную жизнь, нам придется однажды отпустить умерших, позволить им уйти, оставить их смерти.

Отпустить, чтобы умерший превратился в фотографию на столе.

Отпустить, чтобы умерший превратился в имя в отчетах трастового фонда.

Отпустить его в воде.

Я знаю, но это не помогает мне перестать цепляться, отпустить.

Само предчувствие того, как наша совместная жизнь постепенно перестанет быть средоточием каждого моего дня, показалось мне сегодня на Лексингтон-авеню таким несомненным предательством, что я перестала замечать надвигающийся транспорт.

Я думаю о том, почему оставила в часовне цветочную гирлянду.

Воспоминание о Рождестве в Гонолулу, когда мы залили экран синевой.

В те годы, когда из Гонолулу отплывали на пароходах “Мэтсон лайнс”, существовал обычай при отбытии бросать гирлянды в воду – в залог возвращения. Гирлянды попадали в ватерлинию, рвались, коричневели, как гардении, забившие фильтр бассейна в том доме в Брентвуд-Парке.

Проснувшись на следующее утро, я попыталась припомнить план дома в Брентвуд-Парке. Представляла себе, как обхожу сначала нижний этаж, затем верхний. Позже днем я сообразила, что пропустила одну комнату.

Гирлянда, повешенная в часовне, к тому времени уже увяла.

Цветочные гирлянды вянут, тектонические плиты сдвигаются, движутся глубинные течения, исчезают острова, стираются из памяти комнаты.

Я летала в Индонезию, Малайзию и Сингапур вместе с Джоном в 1979 и 1980 году.

Некоторые острова, которые тогда существовали, теперь исчезли, остались только отмели.

Я думаю о том, как заплывала вместе с Джоном в пещеру у Португиз-бенд, о гребне прозрачной воды, и как поток менялся, какую стремительность и силу приобретал, когда, сужаясь, втекал меж скал у основания утеса. Нужно было точно рассчитать время. Нужно было оказаться в воде в тот самый момент, когда прилив поднимался до нужной отметки. Мы сумели проделать это не более полудюжины раз в те два года, что прожили там, но это я помню. Каждый раз я боялась упустить гребень волны, отстать, ошибиться в расчете. Джон не сомневался. Ты почувствуешь, как меняется уровень воды. Надо следовать за этим ритмом. Он учил меня этому. Никто не присматривает за птицами небесными, но этому он меня учил.