вельми, на ловах[24] вместе с нами, в походах рядом со всеми, все тяготы делит, и на пиру от нас не отделяется, пьёт, ест то же, что и мы, здравицы говорит. Только так можно заслужить уважение. Удалишься же, укроешься от людей в тереме, будешь лишь рассылать всюду гонцов с повелениями — так и власть над людьми потерять можно, ненависть посеешь в души их, злобу, зависть.

Всеволод отвлёкся от размышлений и посмотрел на брата.

— Вборзе[25] в Киеве будем, — сказал, вглядываясь вдаль, Изяслав. — Тамо в стольном тож разных жёнок хватает. Марфу знаешь, воеводову жену? Млада, красна.

— Да хватит тебе, надоел со своими бабами! — гневно перебил его Всеволод, но, заметив, что брат недовольно сдвинул брови, тотчас с досадой в голосе вымолвил:

— Ну да не серчай. То так, с языка сорвалось. Ты вот скажи мне лучше, много ли у тебя язычников в Новгородской земле?

— Да где уж «много»?! Которые и были, в леса схоронились. Дружина моя вборзе мечами их разогнала.

— Мечами? — поморщился Всеволод. — От мечей ещё сильней озлобятся. Нет, брат, их Словом Божьим просвещать надо. Вот митрополит Иларион правильно глаголет: следует нам поболее иметь просветителей. Ходили бы они из деревни в деревню, из города в город с заповедями Господними на устах. Иначе не приемлют, не проникнутся люди верой Христовой.

— Молвить сей Иларион лен! — с раздражением возразил Изяслав. — Да не все этакие умники. Что простолюдинам словеса ваши?

— Невежество, брат, от лености нашей русской, что в душах у людей, а не от ума исходит, — покачал головой Всеволод. — Любой смерд[26] или людин[27] может грамоте обучиться, если терпение и желание у него будут. На Руси, слава Господу, учёных людей хватает, есть кому народ грамоте выучить.

Изяслав, недовольно хмурясь, поспешил перевести разговор на другое.

— Марья-то твоя, бают[28], робёнка сожидает? — неожиданно спросил он. — Правда ль?

Всеволод нехотя ответил:

— В тягости она. Что в этом дивного, брат? Молю Бога, чтобы сын был. Дочь не хочу, не к чему.

— Почто тако? — не унимался Изяслав.

Всеволод, прикусив губу и жалея о сказанном, лишь пожал в ответ плечами. Перед мысленным взором его возник лик юной супруги, дочери ромейского базилевса[29] Константина Мономаха, того, что называет себя автократором[30]. Едва минуло ему шестнадцать лет, когда отец женил его на Марии. Маленькая рыженькая голубоглазая девочка, такая чужая и далёкая от всех них, приехавшая совсем из другого мира, из-за моря, не красавица, но и не урод, из кожи вон лезшая, только бы казаться надменной, напыщенной, высокомерной, а на деле смешная и глупая — нет, Всеволод никогда не любил её. Пусть она ромейская царевна, пусть она молода, чиста, пусть высокородна, но не такую жену хотел иметь двадцати трёхлетний князь. А вот о сыне мечталось, было бы приятно осознавать: сын — это плоть от плоти его, его продолжение на земле, в сущности — это словно бы он сам.

...Солнце поднималось всё выше, становилось жарко, уста пересохли и запеклись.

— Экая жара! Пить хочется. — Всеволод потянулся за флягой с водой, висевшей на поясе.

Живительная влага мгновенно придала сил. Жадно попив и ополоснув лицо, он передал сосуд брату. Прозрачные водяные струйки побежали по сухощавому обветренному лицу молодого князя.

— Скорее давай поедем, — обратился он к Изяславу. — Может, Мария родила уже. Пора как будто.

Братья поторопили коней...

Оба они не были в Киеве более полугода — Всеволод ездил на полюдье в Ростовский край, а Изяслав обретался в Новгороде, куда отец послал его наместником после смерти своего старшего сына, Владимира, — и потому, как только показался впереди родной, близкий им с детства город, души их наполнились радостным трепетом.

— Поглянь, брате, на Подоле-то[31] божницы каковы! — воскликнул Изяслав, указывая на две одноглавые, выложенные из плинфы[32] розовые церквушки с крытыми свинцом куполами, нарядно высившиеся рядом с вечевой площадью[33]. — Экая краса! В последнее лето, видать, ставили их!

Изяслава отличала тяга к зодчим и живописцам. Если Всеволод проводил время за книгами или в беседах с учёными людьми, то он любил подолгу бывать в церквах, слушать сладкозвучное пение, взирать на иконы. Когда возводили в Киеве новые церкви, отрока Изяслава было не оторвать от иконописцев, он с любопытством смотрел, как кладётся мусия[34], как из-под кисти мастера выходят лики святых, ангелов, Богоматери. Нравилась ему неторопливость, основательность живописцев, он и сам попробовал было рисовать фрески, но мать, всегда сердитая, строгая ко своим сыновьям, запретила ему заниматься этим неподходящим для князя делом. Тогда Изяслав поклялся, что если когда-нибудь Господь сподобит ему сесть на стол в Киеве, то он понастроит здесь столько церквей, сколько нет ни в одном городе на свете.

Обычно князья въезжали в Киев через Золотые ворота — это были главные, парадные ворота города. Но сейчас братья настолько соскучились по стольному, настолько сильно захотелось им посмотреть на него, что, не сговариваясь, пустили они коней через Подол.

На Подоле, в нижней, укреплённой лишь деревянным тыном части Киева, жили ремесленники и купцы. В центре Подола, на торгу, царило оживление, толпился народ, слышались ругань и громкие оклики купцов, которые наперебой расхваливал и свои товары. На княжьих сыновей почти не обращали внимания — так, скользнут глазами, узрят дорогие корзна с фибулами[35] — и в сторону, подальше.

Неприветлив люд, — сказал Изяслав брату.

— А кто мы им? — усмехнулся в ответ Всеволод. — Ну, проедем и проедем. Узнают, так узнают, нет — и не надо.

«Лучше бы узнавали. Меня — не Изяслава, — подумалось ему вдруг. — И не только узнавали — любили бы, привечали. Люд — сила великая. Коли подымутся, пойдут против князя — полетит он со стола».

По правую руку от молодых князей возвышались три вытянутые в одну линию горы — словно былинные богатыри, окаймляли они Подол. Зелёный лес покрывал их крутые обрывистые склоны, местами отступая, обнажая каменистые или песчаные проплешины, а то нависая, подходя к самым домам, словно бы стремясь поглотить в тёмной массе своей неуступчивую горделивую русскую столицу. Но город ширился, рос, и страшный лес с его чёрными непроходимыми пущами, как зверь, огрызаясь, уходил всё дальше от подножий гор.

Всеволод глянул вправо, живо